Ревизор Империи - Олег Измеров

— Мне стыдно признаться, но я латентный футурист.

— Ой, правда! Почитайте что нибудь!

"М — да, и зачем я это сказал."

— Понимаете, у меня любительские, так себе…

— Ну все‑таки. Интересно.

"Похоже, она теперь не отстанет. Придется импровизировать. Как у Андрея Некрасова — сидела птичка на лугу, подкралась к ней корова…"

— Ну, если вы согласны терпеть это…

— Согласна, согласна. Я слушаю.

— В когтях маршруток утомленных

Струят айфоны бледный свет,

И россыпь взглядов отрешенных

Мобильный грузит Интернет.

Пусть не зачеркнут, не забанен -

К чему букет извечных слов?

Я для тебя всего лишь спамер

В безмерном списке адресов.

И бесполезно ждать ответа

На необдуманный вопрос.

Мы просто выдумали лето,

Ты — понарошку. Я — всерьез.

Клавочка задумчиво взглянула в потолок, продолжая печатать.

— Похоже на Эдуарда Фьюжен. А что такое маршрутка?

— Н — ну, как бы это объяснить… Маршрутка — это образ жизни, айфон — образ мыслей, спамер — это профессия, а лузер — это судьба.

— А, понятно! Символизм.

— Клава, а кто такой Эдуард Фьюжен?

— Он иногда пишет в "Брянские ведомости". Псевдоним, на самом деле его зовут Евлампий Бовинский. Заинтересовались картинкой?

"А картинка и в самом деле занятная. Не было в русско — японскую дирижаблей. Значит, что? Значит, война с японцами позже."

— Да вот… Давно ли отгремели последние залпы?

Клавочка состроила гримаску удивления.

— Не знаю… Для меня тринадцать лет — это больше полжизни. Вам это кажется странным?

— Вы просто выглядите моложе.

— Ай, бросьте… А дирижабли тогда еще паровые были.

— Ух ты! Настоящий стимпанк.

— А критик Ходасевич считает, что введение неологизмов не является признаком никакой новой школы.

— Значит, не будем вводить.

— Ну почему же… Просто не знаю… Просто это можно как‑то иначе выразить. Вот.

И она начала неспешно декламировать с глубоким придыханием — "О, бездна тайны! О, тайна бездны!"

— Северянин?

— Да, он. В нем какая‑то другая, красивая жизнь.

Стукнула форточка от сквозняка. Виктор поднялся и запер ее на крючок: за окном шальной ветер взвихривал рыжую, кисловатую пыль, сбивал картузы с людей и гнал по небу низкие, рваные, налитые водой облака. Где‑то неподалеку послышались ленивые раскаты грома. Первая капля упала на квадратик стекла чертежного формата А4, на которые окно поделил переплет, хранивший легкий запах льняного масла. Да, это все только первые дни все ново и интересно… хотя перенеси эту Клаву в наше время, и ей тоже скоро все приестся.

Перед концом смены Виктор снова прошелся по заводу — оценить обстановку, возможности, заглянул в паровозный. То, что он увидел внутри, немного успокоило: цех был высокий, почти как ЦТП-2, в котором он работал на практике, с большими вымытыми окнами. Где‑то под небесами, ползали, наполняя пространство гулким воем, тяжелые мостовые краны, и цепи, вместо стальных тросов, грохотали, подымая огромные, склепанные из толстых листов, узлы. Привычной череды сцепленных друг с другом машин, передвигающихся по внутрицеховому пути, как по конвейеру, от одного участка к другому, не было; рельсы к большим воротам пролегали поперек цеха, и на них стояла недостроенная "Эшка", без будки и трубы, синея окалиной заклепок. Рядом в боевой готовности разлеглась листовая рама, ожидая, когда на нее водрузят котел. Молочно — белые бочки электрических светильников висели между колонн, грохот заклепочных молотков уже не так бил по мозгам, перемежаясь с визгом и скрипом металла, от которого, как от будущей скульптуры, отсекали лишнее резцы, усиливавшие точные движения руки станочника.

"Уже получше. А конвейер бы надо сварганить."

И, вообще, подумал он, пока все складывается необычайно удачно. Под машину не попал. Из охранки выпустили. В полицию не замели. Нашел средства на жизнь. Спел песню. Обнаружил следы предыдущего попаданца. Предложил сталь Гадфильда. Выкрутился из стычки с хозяйским холуем. Появилась возможность потихоньку прогрессорствовать. В первую же ночь на свободе женщины тянут в кровать. Интересно, как долго это будет продолжаться? Как в картах, везет дуракам и пьяным, потому что нельзя угадать их логику. Когда человек втягивается в игру, он неминуемо начнет проигрывать.

Длинный, басовитый гудок повис над Бежицей — Виктор заметил, что он все же не совсем такой, как вновь ввели в восьмидесятые, чуть больше в нем хрипоты и усталости, и звучит он гораздо громче, пару не жалеют. А, может быть, ему так казалось.

До встречи в "Версале" оставалось время, и Виктор решил по пути домой заскочить в местный торг и взять на полученные бабки зонтик и галоши, которые в этой локации были так же важны, как броник на Кордоне в "Тени Чернобыля". Ничто не предвещало неожиданностей…

Началось с того, что Старый Базар здесь назывался Новым Базаром, а на вопрос, где же был Старый Базар, прохожие махали рукой куда‑то в сторону поймы. В сравнении с тем, что Виктор помнил по временам фачистов, Базарная площадь скукожилась, свернулась, будто кошка в коробке из‑под обуви, аккурат между продолжением Институтской и нынешней дорогой к Третьим проходным, там, где позднее воздвигнут большой бетонный памятник в честь революции. На здании бывшего отдела кадров БМЗ висела вывеска "Дом приезжих"; похоже, что здесь, в отличии от гостиницы на Вокзальной, останавливались заезжие торговцы.

Этот Новый Старый Базар напоминал Виктору один из нынешних мини — рынков, только с тесовыми, ностальгическими прилавками и навесами, свежими, еще не успевшими почернеть от осадков, сараями и какими‑то одноэтажными складами. Торговки, словно автоматические двери в гипермаркете, включались по приближению покупателя.

— А вот яичеков кому, яичеков! Свежаи, крупнаи яичеки! Кому яичеков!

— Капустка — хрустка! Сама б хрустела, дай с людями поделюся! Капустки берем, дешево!

— Бульба, бульба. Бульба буйная, бульбу купляйце. Што гарбузы гэтая бульба, чыстая. Гаспадар, купи бульбачки.

— Мил человек, не проходи мимо. Погляди, яки свистульки хороши. Детям — внукам забава. Даром отдам, не жалко.

— Лук выгоничскый, кращого немае. Солодкый лук, як яблучко налывне. Лычыте, выбырайте лука мого.

— Эй, погодь, погодь, спробуй медку‑то мово, спробуй!

Прилавки этого мини — базара дотягивались где‑то на две трети длины нынешнего Инженерного корпуса. За ними виднелось нечто вроде автостоянки, где вместо "тойот" и "хюндаев" в живописном беспорядке скучились куцые крестьянские телеги, столь же разнообразные, как иномарки у нынешних гипермаркетов; часть лошадей были выпряжены и лениво жевали привезенное сено. Похоже, что с возов торговать запрещалось по причине антисанитарии; впрочем, запах конюшни, с лихвой заменивший запах бензина, прекрасно долетал до торговых рядов.

"Вообще странно, что в восемнадцатом всякие экзотические вещи уже не так лезут в глаза, как в тридцать восьмом. С чего бы это? Привычка к попаданчеству? Как у человека, который вырвался из привычного круга своего городка и разъезжает по всему миру? Или оттого, что в тридцатых быт более разнообразен, чем в десятых, но не похож на то, к чему привыкло мое поколение? Или я просто привык в свое время к фильмам про революцию и доревоюцию? Так здесь непохоже. В третьей реальности советские пятилетки словно украсили дореволюционным ретро, здесь будто втиснули куски нэпа и индустриализации в царские времена. Переходный период. Революция идет, но тихо и незаметно. И куда она идет? К сталинскому СССР? Или вообще к тому, чего никто еще не может представить?"

В длинной одноэтажной деревянной лавке, где продавались вещи домашнего обихода, на видном месте красовалась грамота "Российского союза закона и порядка", из которой следовало, что хозяин заведения, некто Захар Федорович Белокодов, имеет перед этим союзом большие заслуги. Грамоту венчала свастика в лавровом венке.

"Белокодов? Тот самый фюрер из третьей реальности, а во второй — автор книги "Русский фашизм"? Стало быть, он тут живьем? Из лавочников? Или он только здесь из лавочников?"

Размышления Виктора быстро прервал сам хозяин, который явился на звонок колокольчика и отогнал мальчишку — продавца, который застыл за прилавком, разинув рот на невиданного гостя.