Замена - Сергей Цикавый

Я до рези в глазах вглядывалась в учеников, все сильнее изменяя реальность.

Многие не дойдут по своим делам, многие дойдут быстрее, чем хотели бы. Почувствуют, что это я, – единицы.

Быстрее, а значит – сильнее удар, по грани с интрузией.

Коридор сжимается, стены круглеют, даже стекла в окнах обретают кривизну, словно кто-то втискивает лицей в трубу, и все темнее дальний конец, и все читабельнее вязь на почти уже круглых поверхностях.

«Соня, не ходи туда».

Дальний конец коридора завивается винтом, я иду прямиком на потолочную лампу, выхватывая из сходящего с ума пространства все новые плотные тени – выхватывая и возвращая на место: не то.

«Соня-соня-сонясоня… Мы не хотим, чтобы ты туда шла, не хотим, давай разогреем вино… scandet cum tacita virginae pontifex[5]…»

И еще что-то на немецком. Кажется, из Рильке.

Часы над дверью в класс уже изогнуло, когда я их увидела. Цифра, цифра, двоеточие, цифра, цифра – их разъединяло, забрасывая в воронку. Я собрала их, вытряхивая ту самую ненавидимую Мовчан душу из очередного лицеиста. Время, всего лишь время, поняла я.

И все встало на место.

Я закрыла за собой дверь кабинета и пошла к портфелю. Кресло, на котором он стоял, шло трещинами и вспыхивало, выдуманный разумом смрад всаживал иглы мне в ноздри, но на это уже не стоило обращать внимания. Нужно всего лишь еще одно усилие, чтобы контролировать восприятие.

Нет, не так: чтобы отобрать у болезни контроль над восприятием.

Я едва понимала, как расстегнула манжету блузки, как закатала рукав. Куда-то еще делся пиджак, но это, увы, не важно, потому что игла шприца шла волнами, как живая, а вены почти слепили своей пульсацией, а у самой затылочной кости гремело возрождение истинной меня.

Боль-боль-боль-боль-бо…

Мир вдруг потерял острые углы, расплылся плотный сумрак в углах, и в висках стало щекотно. Я смотрела на отсрочку оплаты, которая торчала из сгиба локтя, видела капельку крови, просочившуюся из неаккуратно проколотой вены, видела криво сломанную ампулу среди листов тестирования.

«Я едва не опоздала. И чуть не сорвалась вдобавок».

Дверь распахнулась в коридор, где добавилось света и больше не было вихря и вогнутых стекол. Комки ваты отлипли от ламп, а я поняла, что поставила себе укол в темноте.

– Соня?!

Канадэ выдохнула, только разглядев мой силуэт в кресле. «…и-четыре, и-пять», – посчитала я, ожидая, пока куратор продолжит.

– Соня, я нашла Ангела!

Я встала – и тотчас же села, потому что – бесполезная ELA, слабые колени, эхо симеотонинового шквала.

– Сядь.

– Соня! – воскликнула Хораки. – Я же сказала…

– Я слышала. Сядь.

Она прошла вперед, опустилась на край кресла, готовая вскочить, готовая кричать. Мне и самой хотелось бежать, кричать. Хотелось.

– Не надо, – попросила я, заметив, что она потянулась к настольной лампе. – Рассказывай.

…Она шла за мной, она нашла его в шлейфе моего симеотонинового криза, когда я трясла лицеистов, думая только о том, почему не могу иначе переживать за убивающего себя Куарэ.

Сесил Мортон из 1-С, пятясь в тень, смотрел мне вслед.

Вокруг застыли замороженные лицеисты, а он отступал, не замечая взгляда куратора, не видя ничего, кроме того, что видеть не должен был.

– Я прошла мимо него, – сказала я вслух, и Канадэ все же вскочила:

– Да, Соня, ты сошла с ума! Ты глушила их! Ломала!

Она уже видела все, привыкнув к зыбкому сумраку кабинета: и закатанный рукав, и ампулу на столе, которая, казалось, проминала собой пачку бумажных листов. И я примерно представляла ее выводы.

«Это все ради моей замены», – попыталась сказать я.

«Ты сходишь с ума от боли», – пыталась сказать Канадэ.

Я, к сожалению, плохо представляла, кто из нас прав. Поэтому взялась за манжету и начала разворачивать рукав. Виток, виток, еще виток. В пальцах кололся серый холод.

– Где сейчас Куарэ?

– Анатоль? – выдохнула Хораки. – Н-не знаю, но…

– Найди его. И передай, что ты нашла убийцу Кэт.

Канадэ вскочила, тряхнув головой.

– А… Ты?

– Я выполню остальные специальные процедуры.

«Нет, я не в порядке», – добавила я, глядя в глаза, лишь угадываемые в темноте. Она кивнула и убежала, и я была уверена, что завтра, если мы переживем эту ночь, она попытается поговорить, и только потом доложит в СБ. А там – не удивятся.

Левая рука отозвалась призраком боли, когда я перекинула через нее пиджак, а потом и плащ. Я подошла к выключателю, щелкнула, на миг погрузившись в звон солнечного гонга, а потом снова выключила свет.

В конечном итоге, симеотонин сделал свое дело, только, оказывается, я хотела сама: «Куарэ, ты не виноват. Я нашла его. Если хочешь, ты можешь сам посмотреть ему в глаза. Видишь? Это не ребенок, он только звучит как ребенок. Если не хочешь – всегда есть М-смесь и Белая группа…»

Оставалось сомнение, как отреагировал бы Анатоль, и об этом тоже стоило бы подумать.

Коридор был самым обычным, портфель оттягивали тесты, которые нужно проверить на завтра, а на форуме, наверное, закончилось голосование за снимок месяца.

«Завтра возьму фотокамеру и пойду на болота».

Мне понравилась эта мысль, и я, свернув к выходу, едва не миновала офис службы безопасности.

8: Самый звонкий крик – тишина

В окно стучала неприкаянная ветка. Мне было хорошо под одеялом: с оглушенным демоном в голове и отчетливым ощущением выходного. На столе моргал зарядившийся аккумулятор, и где-то рядом лежал невидимый кофр с фотоаппаратом.

И где-то там были еще десять часов времени, которое мне не нужно делить с болью.

За окном дробилась между ветвями звенящая прозрачность: та самая, которая – бесцветье. Которая – высокий и чистый звук. Которая бывает только осенними днями, когда предгорье ждет заморозка.

Я бросила складывать постель, поставила чайник и села у окна. Ветер играл ветвями, обхлестывал невидимые куски осени. Мне хотелось смотреть, и пальцы сами додумали ребристые кольца на объективе. Пальцы помнили путь к меню баланса белого. Я дала свободу рукам, глядя за стекло. На стекле серели высохшие потеки, фотоаппарат лежал за спиной, но пальцы ткали силки вокруг картинки. Резкость, фокус, диафрагма – с каждым движением запущенный сад преображался, становился набором пластов, и плоскостей, и планов. Я его ловила и упрощала.

Когда вид из окна расслоился, и осталось только найти правильный баланс цветов, я остановилась, и палец лег на воображаемый спуск. Сад замер: все та же светотень, простая и управляемая.