Прекрасные и проклятые - Френсис Фицджеральд

Ч е т в е р т ы й  м о л о д о й  ч е л о в е к. Вот черт! Ну ты подумай!

Ш е с т о й  м о л о д о й  ч е л о в е к. Да в чем дело, в конце концов? Что за трагедия?

В т о р о й  м о л о д о й ч е л о в е к. Что ты забыл? Дорогу домой?

Д и к (с издевкой). Он забыл сюжет своей книги о Гарварде.

Ч е т в е р т ы й  м о л о д о й  ч е л о в е к. Нет, сэр, гораздо хуже, я забыл о подарке! Забыл купить старине Энтони подарок. Все откладывал, да откладывал, а потом забыл! Что люди подумают?

Ш е с т о й  м о л о д о й  ч е л о в е к (веселясь). А, так вот, наверное, почему не начинают.

(Четвертый молодой человек нервно взглядывает на часы. Общий смех.)

Ч е т в е р т ы й  м о л о д о й  ч е л о в е к. Нет, ну черт возьми! Что я за осел такой!

В т о р о й  м о л о д о й  ч е л о в е к. А как вам нравится подружка невесты, которая думает, что она Нора Баэз ? Все уши мне прожужжала о том, как ей хочется, чтоб это была свадьба в стиле рэгтайм. Фамилия у нее Хэйнс или Хэмптон.

Д и к (торопливо пришпоривая воображение). Кэйн, ты имеешь в виду? Мюриэл Кэйн. Ну, это что-то вроде долга чести, я полагаю. Однажды она спасла Глорию, когда та стала тонуть, или что-то вроде того.

В т о р о й  м о л о д о й  ч е л о в е к. Как же она смогла прервать свое тазовращение, пока плыла? Долей-ка мне, если тебе не трудно. Кстати, мы только что прекрасно поговорили со стариком о погоде.

М о р и. С каким стариком? Со старым Адамом?

В т о р о й  м о л о д о й  ч е л о в е к. Не, с отцом невесты. Он, наверное, из бюро прогнозов.

Д и к. Отис, он все-таки мой дядя.

О т и с. А что такого? Вполне приличная профессия. (Смех.)

Ш е с т о й   м о л о д о й  ч е л о в е к. Так значит, невеста — твоя двоюродная сестра?

Д и к. Да, Кэйбл, она моя сестра.

К э й б л. Она конечно красавица. В отличие от тебя, Дики. Держу пари, она призовет старину Энтони к порядку.

М о р и. Почему всем женихам присваивают титул «старина»? Я полагаю, брак — это ошибка молодости.

Д и к. Мори, ты профессиональный циник.

М о р и. А ты, в таком случае, интеллектуальный жулик!

П я т ы й  м о л о д о й  ч е л о в е к. Отис, тут схватка высоколобых. Спеши, подбирай крохи мудрости.

Д и к. Сам ты жулик! Ты же ничего не знаешь!

М о р и. Зато ты у нас — кладезь премудрости.

Д и к. Спрашивай о чем угодно. Из любой области знания.

М о р и. Прекрасно. В чем заключается фундаментальный принцип биологии?

Д и к. Да ты сам не знаешь.

М о р и. Не увиливай!

Д и к. Ну, естественный отбор.

М о р и. Неправильно.

Д и к. Сдаюсь.

М о р и. Филогения есть отражение онтогении .

П я т ы й  м о л о д о й  ч е л о в е к. На, получи!

М о р и. Еще вопрос. Каково влияние мышей на урожайность клевера? (Смех.)

Ч е т в е р т ы й  м о л о д о й  ч е л о в е к. А каково влияние крыс на Десять заповедей?

М о р и. Заткнись, недоумок. На самом деле связь есть.

Д и к. В чем же она состоит?

М о р и (в растущем замешательстве). Подожди, дай подумать. Забыл, как бы это поточнее. Что-то насчет того, что пчелы едят клевер.

Ч е т в е р т ы й  м о л о д о й  ч е л о в е к. А клевер ест мышей! Ха-ха-ха!

М о р и (нахмуриваясь). Дайте минуту подумать.

Д и к (внезапно выпрямляясь). Послушайте!

(Из соседней комнаты доносятся раскаты веселого смеха. Шестеро молодых людей поднимаются, поправляя свои галстуки.)

Д и к (авторитетно). Нам лучше присоединиться к этим воякам. Полагаю, они собираются фотографироваться. Нет, это потом.

О т и с. Кэйбл, ты берешь на себя «рэгтаймшу».

Ч е т в е р т ы й  м о л о д о й  ч е л о в е к. Черт, лучше бы я этот подарок по почте послал.

М о р и. Если вы дадите мне еще минуту, я додумаю эту мысль с мышами.

О т и с. В прошлом месяце я был шафером на свадьбе у старины Чарли Макинтайра и…

(Все медленно продвигаются к дверям, шум голосов становится похож на вавилонское столпотворение, среди которого слышны протяжные жалобные всхлипы органа Адама Пэтча, готовящегося взять пробные аккорды увертюры.)

Пять сотен глаз буравили спину его свадебного фрака, и на неуместно буржуазных зубах священника сверкали солнечные блики. Он с трудом сдерживал смех. Глория что-то говорила звенящим от гордости голосом, и он заставлял себя думать, что происходящее сейчас не повторится больше никогда, что каждый миг полон значения, что именно в эти секунды его жизнь рассекается надвое, и самое лицо мира меняется у него на глазах. Он старался возродить то чувство экстаза, которое почти не покидало его десять недель назад, но все ощущения тех дней куда-то пропали, сейчас он не мог вызвать в себе даже простого нервного возбуждения — все казалось гигантской концовкой непонятно чего. Да еще эти золотые зубы! Ему стало интересно, женат ли священник; потом совсем не к месту заинтересовала проблема: может ли священник обвенчать сам себя…

Но когда он обнял Глорию, что-то неожиданно мощное буквально пронизало его. Кровь заструилась в его жилах. Нечто ощутительно-весомое и вместе с тем приятное снизошло на него, неся с собой чувство ответственности и обладания. Он был женат.

Такое множество настолько спутанных эмоций, что ни одну из них нельзя было выплести из других! Хотелось плакать от жалости к матери, которая сама тихо плакала в нескольких шагах позади, и от невыразимой прелести июньского сияния, лившегося в окна. Сознание, казалось, отключилось. Только расцвеченное горячечным волнением ощущение безусловной важности всего происходящего — и вера, яростная и страстная, горящая в ней как молитва вера, что вот еще мгновение, и она окажется навеки в полной безопасности.

Однажды поздно вечером они приехали в Санта-Барбару, и ночной портье в отеле «Лакфадио» отказался принять их на том основании, что они не женаты.

Этот клерк понимал, что Глория прекрасна. И не допускал мысли, что нечто столь прекрасное как Глория может иметь что-то общее с моралью.

Те первые полгода — поездка на Запад, месяцы ленивого блуждания по калифорнийскому побережью, серый дом вблизи Гринвича, где они жили, пока поздняя осень не сделала сельский пейзаж чересчур удручающим, — те дни и те места видели восхитительные часы. Захватывающая дух идиллия их помолвки уступила место сначала пылкой романтике более страстных отношений, но и эта захватывающая идиллия осталась позади, ускользнув к другим влюбленным; просто однажды они огляделись — а ее уже нет, и как это случилось, они едва ли сами понимали. Если б один из них ушел из жизни в дни той идиллии, то у другого осталось бы смутное неутолимое желание, которое может составить смысл существования. Но волшебство должно спешить дальше, а влюбленные остаются…

Идиллия минула, унося как непомерную плату за себя юность. Настал день, когда Глория обнаружила, что другие мужчины больше не раздражают ее; настал день, когда Энтони открыл, что опять не прочь засидеться вечерком, болтая с Диком о тех потрясающих отвлеченностях, которые когда-то занимали все его мироздание. Зная, что уже взяли у любви все лучшее, они учились дорожить тем, что осталось. Теперь они длили любовь — долгими ночными разговорами, до тех застывших часов, когда ум, утончаясь, становится острым, а образы, взятые взаймы у снов, делаются тканью самой жизни; глубоко интимными проявлениями доброты друг к другу, которую учились находить в себе; смехом над тем, что обоим казалось глупо; сходными мыслями о благородстве и печали.

Но, прежде всего, это было время открытий. Черты, которые они открывали друг в друге, порой бывали столь противоречивы, так переплетены и вдобавок так обильно политы сиропом любви, что они вовсе не были склонны рассматривать их как нечто стоящее внимания — скорее, как случайные явления, о которых нужно узнать и тут же забыть. Энтони, например, обнаружил, что живет с девушкой в высшей степени вспыльчивой и неистово эгоистичной. Не прошло и месяца, как Глория, в свою очередь, узнала, что ее супруг постоянно и панически боится целого сонмища призраков, созданных его собственным воображением. Процесс этот, насколько она понимала, отличался цикличностью: боязнь то внезапно нарастала, становясь почти непристойно очевидной, то слабела до такой степени, что порой казалась Глории плодом ее собственной выдумки. Реакцию Глории на все это едва ли можно было назвать женской — в ней не обнаружилось ни презрения, ни поспешного материнского чувства. Сама практически лишенная чувства физического страха, она ничего не понимала, но прилагала максимум усилий к тому, чтоб находить в поведении Энтони черты, искупающие эту слабость; пусть в состоянии сильной взволнованности или нервного напряжения, когда совсем уж разыгрывалось воображение, он оказывался таким трусом, но ведь было в нем что-то вроде безрассудной отваги, которая, в те редкие минуты, когда проявлялась, вызывала почти восхищение Глории; была в нем и гордость, обычно заставлявшая держать себя в руках, когда он знал, что за ним наблюдают.