Твербуль, или Логово вымысла - Сергей Есин

Рядом с туалетом, после небольшого тамбурочка, гардероб. Здесь две комнаты, куда под надзором пришлых старух студенты с осени начинают вешать свои пальто и куртки. Никаких номерков: институт маленький, зоркий взгляд стерегущей Парки безошибочно определит, где свое и где чужое. За гардеробом еще одна низенькая дверь, ведущая в книгохранилище. Тут дремлют раритеты и книги не первой степени востребованности. В книгохранилище есть еще один ход, ведущий с другой, внутренней лестницы, но ходом через гардероб иногда пользуются библиотекарши. Когда открывается внутренняя дверь, предстает сводчатый туннель, частично облицованный белой плиткой, что сразу наводит на мысль, что когда-то здесь была точка общепита.

Так оно и было. Таинственный ресторан с террасой, который поместил в "Грибоедов", то бишь в Дом Герцена, Михаил Афанасьевич Булгаков, специалисты-литературоведы аккуратно передвигают по всему пространству первого этажа. На самом деле ресторан находился под подвальными сводами, ну а знаменитая терраса, наверное, выходила на Бронную. В ту сторону ведет узкий наклонный ход из подвала, где размещалась и кухня, на волю, в просторы жизни. Собственно говоря, только студенты Литинститута и его преподаватели могут реально представить, как все здесь выглядело раньше. Но между временем ресторанного разгула, где отплясывали герои Булгакова, а потом все пропало в мистическом пожаре, и книгохранилищем, напичканным книгами, как тесная поленница дровами, был еще период, когда библиотека, не такая еще полная, располагалась в огромном отсеке под сценой. Тогда на месте нынешнего книгохранилища было студенческое общежитие и, может быть, тут же помещалась небольшая столовая. Это еще до строительства семиэтажного общежития в районе Останкино, законченного полвека назад. Наверное, тогда институт напоминал Царскосельский лицей: студенты учились и жили в одном месте.

Как бы Сане хотелось хоть одним глазком взглянуть на их жизнь. Что ели, в какую ходили баню, сколько в общежитии стояло коек, как проводили вечера? Какую с ними вели культурно-воспитательную работу, а такой работе в те времена уделялось большое внимание. Ну, что ели, понятно: в округе, в отличие от нынешних дней, была тьма продуктовых магазинов. Это сейчас поблизости лишь один огромный и по ценам неприступный, как Бастилия, Елисеевский гастроном. А возле института, на Тверском бульваре - в то заповедное время, когда еще на прежнем месте, ликом в сторону Страстного монастыря, стоял грустно-бронзовый кудрявый Пушкин, - располагались два поразительных, памятных по многочисленным мемуарам, "культурных центра". Знаменитая шашлычная и маленький кинотеатр. Это, кстати, совсем рядом от знаменитого кинотеатра "Центральный", на том самом месте, где новое здание газеты "Известия". А на углу Большой Бронной и Тверской, где сейчас начинается сквер с фонтанами и молодежь гложет пиво "из горла", стояло еще огромное молочное кафе. Жили, в общем, студенты в эпицентре культуры и общения.

Поднимаясь обратно к входной двери, Саня думал о странном устройстве человеческого сознания. Почему некоторые места, с их примысленной обстановкой, почти всегда вызывают в человеке подобные же ассоциации из другого времени? Сколько бы раз ни подходил Саня к двери хранилища, каждый раз перед глазами все тот же уютный дортуар с железными кроватями, застеленными солдатскими одеялами; прикроватные тумбочки, крашенные коричневой краско; стол посередине, заваленный книгами и заставленный стаканами с недопитым чаем, над ним электрическая лампочка на плетеном шнуре. И вдруг оживает мирная ночная картина студенческого быта. Открывается дверь, загорается нестерпимым светом лампочка. Заспанные парни, кутаясь в одеяла, усаживаются на постелях. Человек в штатском, сытый и спокойный, трясет, как родной брат, одного, все еще спящего, закрывшись с головой. Это арест студента Наума Коржавина прямо в стенах Лита. Наваждение. А может быть, в сознании Сани встает сцена его будущего романа? Романист постоянно находится в фокусе творческих поисков и мечтаний; это особенно действенно, когда занимаешься доблестным делом охраны государственной собственности. Кое-что из сегодняшних своих фантазий Саня обязательно запомнит. Впрочем, сцена могла происходить и в помещении нынешнего архива - там тоже когда-то было студенческое общежитие.

От входной двери, теперь уже вверх, один марш лестницы. Здесь, на лестничной площадке, крытой метлахской плиткой, две двери, направо и налево, и парящий на уровне человеческого роста бюст усатого Буревестника революции. Буревестников в институте несколько. Самый ценный - на огромном полотне кисти великого Корина. Начальство не любит об этом распространяться, чтобы не возбуждать нездоровых поползновений. Слава Богу, что в свое время передали в институт это авторское повторение портрета, хранящегося в Третьяковской галерее. Вот что значит воспользоваться политическим моментом! В другое время прежние владельцы зубами держались бы за портрет официального кумира. Висит он сейчас над лестницей на второй этаж заочного отделения. Горький в полный рост, на фоне моря с реющим то ли буревестником, то ли мирной чайкой. Пройдет писатель-модернист и либерал - плюнет; пройдет мальчик из крестьянской семьи, собирающийся стать писателем, - задумается.

Здесь Сане припоминается Эрмитаж и некие предметы искусства, к которым были приделаны звонкие коммерческие крылья. Но то золото, серебро, эмали. Картине крыльев не приделаешь, хотя она может оказаться ковром-самолетом и приземлиться за тридевятью земель, где кочуют сиреневые туманы. Впрочем, что далеко ходить, взять хотя бы слышанную от кого-то историю о живописном шедевре, которым прежний ректор хотел прикрыть разъедающую здание грибковую плесень.

Если бы Саня сейчас по медленным, словно на Иорданской лестнице в Зимнем дворце, ступеням поднялся на площадку следующего этажа, подобием балкончика висящую почти под крышей здания, то огромное окно, выходящее на институтский сад, высветило бы желтоватые разводы либо мокрые пятна на потолке над дверью в 23-ю аудиторию, где, как правило, проходит защита дипломов, и на широченной стене, примыкающей к входу на кафедру литературного мастерства. В зависимости от того, сколько лет прошло после последней косметической побелки или крыша прохудилась совсем недавно, грибок, которым заражен Дом Герцена, вылезает наружу. Уничтожить его невозможно, проще срыть здание до основания и на этом месте построить новое. Или... чем-то закамуфлировать паршу. На стену просилась какая-нибудь монументальная живопись с помпезными колоннами, знаменами, слонами, опахалами и развевающейся материей.

Так вот в начале перестройки страны тогдашний ректор будто бы отыскал некий остроумный ход, с аргументацией коего даже вошел в ученый совет московского Литературного музея. Он вспомнил, что в свое время существовала огромная картина, на которой был изображен классик советской литературы Горький, распивающий чаи со Сталиным в окружении большого числа советских писателей. Эпический сюжет в классическом исполнении. Абажур, лица богов и бодисавт, верхний свет, хрустальные стаканы. Такую, на нынешний лад довольно вызывающую по содержанию, картину мог приютить у себя как своеобразный казус минувшей словесности только Литературный институт. Подобная идеологическая вольность и теперь могла быть позволена, поскольку выглядела бы либеральным эпатажем. Здесь мнилась ректору двойная выгода: во-первых, не мариновать полотно смотанным на вал в тесных запасниках музея и, во-вторых, прикрыть ярким художественным пятном ветхость институтских стен. И вот хитроумный, как Одиссей, ректор "нарисовал" ряд писем в инстанции и провел несколько переговоров. Наконец на письмо откликнулась тогдашний министр культуры Наталья Леонидовна Дементьева, дама понимающая и возвышенная, которая, хоть и разглядела экстравагантность задумки, однако, не чинясь, дала согласие передать картину с баланса Литературного музея на баланс Литературного института. Но, увы, нам грешным: так и не отыскали шедевр прошлого по всевозможным музейным углам и закоулкам, отписавшись, что вроде бы ее передали в какую-то общеобразовательную школу, адрес которой утерян. Какие существуют прелестные, выработанные годами, бюрократические выражения! Саня, конечно, не удивился бы, если бы выяснилось, что редкая картина числится ныне в частной коллекции где-нибудь за рубежом.

Господи, сколько же было продано и разбазарено за время энергичных реформ, но не в одни же руки! Всем досталось, все мировые аукционы нашим добром торгуют, многие особняки украсили социалистической живописью свои буржуазные стены.

Литинститут, конечно, не Эрмитаж, притягательных объектов для воровства меньше, но они есть. Раньше, говорят, было много антиквариата, сейчас в наличии лишь два заметных предмета. Старинные часы в футляре черного дерева, которые висят довольно высоко, в целях лучшей сохранности, над шкафами в кабинете проректора по учебе в главном здании, и наборный столик, находящийся в кабинете другого проректора, на заочном отделении. Этот столик отбит у любителей истории буквально в последний момент, потому что при обходе был найден уже в разобранном и подготовленном для транспортировки на рынок искусств виде. Его вновь собирал и склеивал институтский столяр. На всякий случай проректор держит его поближе к себе. А что касается гарнитура, от которого остались только черно-футлярные часы, то он, по слухам, сейчас находится в кабинете директора одной уважаемой фирмы, связанной, конечно, с искусством. Технология подобных перемещений чрезвычайно проста. Какой-нибудь ушлый завхоз делает акт на списание; какой-нибудь ректор, интересующийся только высокими полетами духа, акт не глядя подписывает. О захватывающей дух материальной стороне дела можно лишь догадываться.