Смерть это все мужчины - Татьяна Москвина

3

Нет солнца, и радости нет. События этой недели явно подорвали моё здоровье, и переживательный аппарат стал отключаться. Бывает, что нога отнимается, она существует, но её не воспринимаешь, а у меня такое случилось с чувствами: они были, но их нечем было чувствовать. Загадочная эта штука – внутреннее пространство тела. Пульсация соприкосновений с миром, приятных и неприятных, плавающая тяжесть границы себя, болевые молнии… Жаль, что тело, угнетённый народ государства «Я», не выработало своего депутата в парламент сознания. Оно умеет болеть, ныть, посылать невнятные запросы – а нет чтобы на трибуну ума вышел полномочный представитель и объяснил: господа, у вас намечается кирдык с почками. Запас прочности – два месяца. Срочно к урологу. Заодно проверьте сердце. Помидоры вам вредны, налегайте на фасоль. У вас, конечно, дико важные дела, но позвольте напомнить – это мне болеть, мне стареть и мне умирать! Вы тут, понимаете, собрались, вечные и богоподобные, а мне отдуваться, исполняя отдельное существование…

Я прилегла отдохнуть, поскольку ночь в гостинице «Дружба» была послана мне не для прибавки сил. Очередное мытарство. Надо всё обдумать, надо найти ошибку. Мне нравится этот куб пространства, в нём ничто не раздражает, не отвлекает. Серый ковролин, белые стены, стеклянный столик, телевизор в серебристом корпусе и небо в окне. Приводим себя в порядок и находим в изделии место сбоя, дефекта, спущенной петли, поворота налево.

Людям положен разный закон. Одним предписано всё, другим ничего, третьим по возможности. У тех, кто пользуется ограниченной свободой, всегда есть трудности выбора, проблемы с пониманием долга и пути. Судьба изъясняется невнятно и маршрутных листов нам на руки не выдаёт. Однако, наблюдая и экспериментируя, открыла я для себя лично маленький рабочий закончик. Он гласит: не пренебрегай сигналами о возможном затруднении коммуникации. Они свидетельствуют о том, что в этом направлении двигаться не стоит. Можешь, конечно, идти напролом, но тогда не сетуй на боль от ударов о препятствия. Сигналы посылаются исправно: занятый телефон, внезапная температура, сорвавшаяся встреча, опаздывающий транспорт… Сигнал может воплотиться в человека, отговаривающего вас идти, куда вы планировали, в потерянный неведомо как билет на поезд, в севшие невесть почему батарейки в мобильнике, а если у ваших невидимых друзей ничего такого нет под рукой, они могут просто наслать на вас дурное настроение, и вы захотите вдруг остаться дома и лечь на дно.

В том, что я провела ночь с Фирсовым, ошибки не было. Это мне разрешили – да мне всегда это разрешали, если возникало желание. Сбой возник потом, когда я помчалась в Энск, не обращая внимания на вырубленный телефон – сигнал о возможном затруднении коммуникации, когда я упрямо хотела, чтобы всё исполнилось в точности по-моему, когда чересчур обрадовалась чувствам, затопившим разум. А теперь вину за этот надрыв я переношу на другого. Разве он виноват?

В моём променаде по Энску – нет, не виноват. А вообще-то вина есть. Не надо было меня трогать. Не надо было вызывать любовь, с которой потом не справиться. Ты, Андрюша, похож на человека, который просил у Бога дождичка, а получил шквальный ветер и девятибалльный шторм. Так руби себе деревца по плечу, соблазняй кротких девчонок, в которых жизнь стоит тёплой лужицей, не касайся женщин моря, женщин грозы, женщин Первоначального мира! Ах, мой добрый, не у всех всё так просто, как у вас, приматов.

Удивительная несправедливость: у кого-то чувств не хватает, а у кого-то избыток. Отчего нельзя поделиться? Кровь могу отдать кому-нибудь, кусок кожи, волосы, почку, глаз – а чувства не могу. А на свете столько брёвен ходит, им бы так пригодилось. Тем временем рецепт счастья известен с эллинских времён: ничего слишком… счастья? Или равновесия?

А мне, собственно, что нужно? То, грозовое, счастье – оно ведь было и прошло. Требуется, значит, равновесие. Скучновато, однако неизбежно.

Этот урок мы разобрали, но оставалось ещё что-то недоброе, больное, саднящее. Да, Коваленский. Воинственный вторник и тупой нож со сломанной ручкой. Скверное воспоминание. Я могла причинить ему реальный вред своими бурями. Я знаю свою силу. Он, конечно, передо мной виноват, но я не имею права на приговор, тем более – на его исполнение, это не в моей компетенции. На то есть свои инстанции, и они никогда не торопятся. Медленно мелют мельницы Господа.

Главное слово здесь – «медленно». Медленно! Грозный образ неотвратимой расплаты. И всё-таки для чего не быстро?

Вот чего не выношу всю жизнь – этой замедленности, вечных проволочек и затяжек, нудного скрипа старых запущенных колёс, трудного запоздалого исполнения. Как немыслимо долго разлагалась изгнавшая господ Красная Россия, страна победивших слуг. Как длителен и неспешен рост всего сущего в свете. Занимательная мысль проклюнулась в голове: а ведь мужчины, как бы они ни тужились, никогда не смогут окончательно погубить мир. Портить, гадить, вредить – да, сколько угодно. Но и строить, направлять, развивать. Да, большинство преступников – мужчины. Но и большинство святых и героев тоже. Это их трудный и драгоценный мир, их воинственная история, ими изобретённая цивилизация, они всем этим дорожат. Здесь их любят, здесь им отдаются, здесь им служат. О нет, мир может погубить только женщина – женщина, которую не любят. Разгневанная женщина. Ждали Судью милосердного и справедливого, то есть мужчину – а вот возьмёт и заявится попущением Отца женщина-Судья. Немилосердная и несправедливая. Та самая Belle Dame Sans Merci,[7] Donna Bella e Crudele,[8] которую так остро чуяли искушённые в метафизике Средние века и сообразительное Возрождение. И всё.

И пиздец, как писал философ Секацкий.

4

Не заснуть. Я не из тех счастливчиков, что блаженно всхрапывают, коснувшись головой подушки. Так хочется доброго сна, с безобидными глупостями. У меня бывают такие, а бывают изнурительные видения, галлюцинации по всем пяти чувствам. Словно я путешествую где-то. Недавно видела русский тот свет. И без толку: летала долго, а запомнила лишь два момента. Наверное, основную, самую ценную информацию отобрали на тамошней таможне – запрещена к вывозу на землю.

Помаявшись в каких-то пограничных территориях с избами и заставами, в неопределимом времени года, попала в окрестности большого дворца. Стою возле него, вокруг люди, но немного. И вот подъезжает к дворцу всадник на белой лошади, чей облик кажется мне смутно знакомым. Я его знаю. Всадник ловко спешился и направился к входу. Окружающие стали глухо ропотать: император, император, император Александр… и кланяются, но без подобострастия, достойно. Поклонилась императору небесной России и я, а он кивнул нам любезно и ушёл. И я поняла, что это Пушкин, бывший наш Пушкин, ныне – император Александр. И мне показалось, что это так справедливо! Конечно Пушкин. А кто написал эту Россию, от лукоморья до Татьяны? Кто сложил главные сказки и мифы? Кто перетворил историю? Кто создал в Логосе – Петербург? Кто дал божественную речь? Вот его в мирах посмертия и назначили императором небесной России. И вот откуда наш земной, русский, карикатурный культ Пушкина – что-то мы верно чувствуем, только воплощаем топорно. Сколько в советские времена было пушкинистов, изучателей и толкователей поэта – а то ведь были слуги императора, только излишне усердные и часто неумные. Ставили бездарные памятники, приказывали учить наизусть, хранили места земного его обитания… оскверняя земную Россию, пытались подольститься к начальнику небесной. Что с нас, с обезьян, вкуса и меры спрашивать… А. С. Пушкин – император Александр небесной России. Хорошо. Правильно. Согласилась бы пожить в его царстве…

Второй момент тоже ничего. Я находилась внутри просторного помещения, в женской компании. Может, это был тот самый дворец, куда подъехал император, не знаю. Там всегда причуды с пространством, с перемещением в нём… Я сказала своим собеседницам: простите меня за дерзость, но вы видите – я не отсюда, я чудом путешествую. Не могли бы вы быстро, в двух словах, объяснить мне – в чём смысл земной жизни? Я понимаю, это нахальство с моей стороны. Но я в любой момент могу сейчас исчезнуть из вашего мира, и мне не до церемоний.

И одна служительница сказала мне: хорошо, я попробую. Пойдёмте со мной.

Мы стали спускаться вниз по лестнице. Вдоль неё тянулись в стенах закрытые дверцы, вроде как ячейки хранилища.

– Вот смотрите, – заметила служительница и стала отпирать клетки.

Она быстро показывала мне, что там внутри, и тут же запирала, поскольку зрелище было маловыносимым.

Там, в клетках-ячейках, сидели деформированные существа, хуже, чем на картинах Босха. У них действительно ноги то и дело росли из головы, из плеч, а глаза – торчали на животе… Там не было закона, там был произвол – буквально воплощённый. Химеры без образа и подобия издавали запахи, звуки – нестерпимые… Руки могли тянуться из задницы, лица – вытягиваться из половых органов. Это были те, кто на Земле погубил свою душу, изуродовал её по своей воле.