Эльфийская стража - Ник Перумов

«Скорее! Сюда… прорываются… не… удержать…» – голос Птицы утонул в рёве и вое.

– Лемех! Стой! Ради всего святого, стой!

Голос Борозды. Спаситель превеликий, присносущий, как, откуда?!

Синеватый пузырь на миг раскрылся, и Лемех увидел тянущуюся далекодалеко сквозь неведомые крепи дорогу; дорогу, заканчивавшуюся на чёрном поле Ниггурула.

Магия ль была в том повинна, что ещё – но Лемех наяву видел бушующую на верхах бурю, поверхность Ниггурула вздымалась горбами, обсидиановые копья взмывали вверх, точно и впрямь норовя пронзить поднебесье, зачастую вырывая вместе с корнями деревьяхранителей. Высоко над землёй чёрный камень и зелёный лист, так и не разжав смертельных объятий, распадались пылью, равно поглощавшей оба цвета.

А Борозда уже была здесь. Бледная, в изорванной одежде, по щеке стекает кровь из рассечённой брови. Безоружная, с голыми руками, она бросилась прямо на Лемеха, так, что бывалый наёмник едва уклонился.

– Нет! Только не это!..

«Поздно…» – голос Птицы полнило отчаяние.

Синие стены вокруг пузыря расступались, и в осветившемся пространстве появилась совершеннейшая копия Ниггурула – только здесь не было деревьев, а чёрные зубья вдруг обрели гибкость, вытягиваясь и угрожающе нацеливаясь острыми вершинами в крошечную золотистую фигурку, что сломя голову бежала к застывшим Лемеху, Арише, Грине, Найде и Борозде.

За её плечами вился призрачный плащ, и в самом деле слагаясь в Тёмную Птицу, но не осталось и следа прежней истребительной мощи.

Страх, страх нёсся перед бегущей, а вовсе не жажда истребить всё и вся. Лемех ощутил это всем существом, нюхом, словно зверь, точно волк, защищающий щенков. Он, простой смертный, знал, что бегущее создание – не человек, хоть и похоже на человека, – сейчас слабее ребёнка. Оно может вновь обрести силу, но для этого…

Оттолкнуть повисшую на руке Борозду, размахнуться топором и ударить, без мыслей, чувств и паники. Просто срубить ветку, дать ей упасть, и…

Теперь уже можно было видеть женщину в золотом облегающем платье, в котором, казалось, и бежатьто невозможно. Она быстробыстро перебирала босыми ногами, плывя над самой поверхностью.

А за нею, стремительно глотая пространство, накатывалась не то волна, не то облако, не то скопище смерчей. Серая бурлящая, кипящая завеса, непроницаемая для глаз; её передняя кромка то и дело вспухала багряным, песочным, закатным. Пурпур и кровь, складывающиеся в невообразимые гротескные фигуры, чудовища, словно перетекающие одно в другое; здесь крыло, там пасть, тут лапы с когтями; возникала порой и человеческая фигура, вернее, похожая на человеческую – с бычьей головой и двумя парами рук на достойном сказочного великана торсе.

Все они возникали, вспыхивали ярко на тёмносером фоне и тонули вновь, словно голодное море не желало выпускать жертву. А может, и не жертву, может, они были его атакующим, наступающим авангардом; вправо и влево, насколько мог окинуть взгляд, живая завеса вздымалась, разворачиваясь, точно полы исполинского плаща. Это донельзя напоминало явленное Бороздой видение, видение Тёмной Птицы, несущей губительные молнии на изломах крыла. Здесь молний тоже хватало, они срывались с извивов серой волны, целясь в ускользающую золотую фигурку.

Ариша замер, уставившись на Лемеха, – кажется, парень не сомневался, что батяня непременно чтонибудь да придумает. Гриня сполз вниз, сидел, привалившись к коленям брата, и, склонив недоумённо голову, неотрывно глядел на подступающую смерть.

Лемех глянул вниз, на валяющуюся перерубленную ветвь, нагнулся, неспешно поднял. Ладони покалывало, от дубовой коры по запястьям и дальше, к локтям, поползло приятное тепло.

Бегущая приближалась. Борозда замерла, закусив губу, по щекам стекали слёзы, руки тряслись.

– Ничего, эльфка, – у Лемеха получалось только хриплое рычание, как всегда перед атакой «Весельчаков», – ничего, мы ещё повоюем!

– Наш мир, – прошептала она. – Наш мир… ты его убил.

Загибающаяся вниз обсидиановая громада, нацелившись игольчатоострой вершиной, ринулась с быстротой атакующей змеи. Женщина в золотом платье увернулась в последний миг, её с головы до пят обдало чёрной пылью, и она закашлялась.

Закашлялась, словно простая смертная.

И, захлёбываясь, почти рухнула на руки Лемеху, пройдя сквозь прозрачные стены ограждавшего их пузыря.

Хуторянин вздрогнул, в упор глядя на странное, разом и человеческое, и нечеловеческое лицо, впалые щёки, острый подбородок, нос, более напоминающий птичий клюв; и жуткие глаза, огромные, больше, чем у эльфиек, вытянутые, с четырьмя бездонными чёрными зрачками ромбом.

Она тяжело дышала, жемчужного оттенка кожа покрыта пылью, словно угольной:

– Скорее! Их ещё можно остановить!

Низкий, сильный, грозный голос, каким только вести полки в атаку.

– Чего делатьто? – только и смог выдавить Лемех. Борозда просто висела на нём, обливаясь слезами.

– Гриня, твой сын, сможет, – сказала Птица. Щека её странно и жутковато дёрнулась. – Борозда была права – у него и впрямь дар, дар великий. И, чтобы не наступили, как она выражалась, времена кровавые и страшные, он должен… – она вдруг прикусила губу. – Он сам знает, что должен. А мы ему поможем. Ты, эльфийка!

Дрожащая Борозда подняла взгляд. Слёзы уже высыхали на её щеках, страх сменялся гневом.

– Ты… тварь… чудовище… какое счастье, что я не увижу твоего триумфа!

– Достойно трагедии, – сухо сказала Птица. – Приди в себя, волшебница! Они сейчас будут здесь. Мир ваш мне без надобности, всё, что мне надо, – выбраться отсюда. Вас обманули, Борозда.

– А это?! – эльфийка кивнула на приближающуюся волну. Чёрные обсидиановые копья, что внезапно обрели подобие жизни и рассудка, замерли вновь, словно понимая, что пробить крошечный пузырёк неведомых чар им не под силу.

– То, что шло за мной, что и впрямь нуждалось в заточении, – нехотя призналась Птица. – И оно должно остаться здесь. Оно останется, я уйду. Гриня!

К полному изумлению Лемеха, сын легко поднялся. Щёки его ввалились, под глазами лежали синюшные круги, но кулаки сердито сжаты, и сам весь взъерошенный, готовый к драке.

– Нет! Она врёт! – Борозда слепо кинулась на Гриню, однако Птица оказалась куда быстрее.

Звонкая пощёчина, и эльфийка отлетела на четыре шага, крепко ударившись о прозрачную стену.

– Я свободна, – звучно и с напором сказала Птица, – и не ухожу только потому, что волну эту вам без меня не остановить. Как и мне без вас. Помогай, Борозда, а не истери. И Зачарованный Лес будет стоять ещё многомного веков, пока не погаснут все солнца Упорядоченного.

Лемех не знал, что такое Упорядоченное, да и знать не хотел.

– Ты уже солгала один раз, – левая щека Борозды сделалась алой, – все эти бестии от тебя неотрывны. Лемех, Гриня, Ариша!..

Птица уже не спорила, она вскинула руки – локти разведены в стороны, кисти смотрят вниз – и кивнула Грине.

Мальчишка точно изначально знает, что делать, успел удивиться Лемех, когда прямо на пути жуткой волны стали одно за другим вырастать деревья, крошечные саженцы стремительно вытягивались, раскидывали кроны, покрывались листвой, и всё – за доли мгновения.

Волна налетела, ударила, закружилась, словно прилив у береговых камней. Затрещали стволы и ветви, сучья ломались, стволы в три обхвата дробило в мелкую щепу, ветер срывал листья, и они взмывали над гибнущими лесными великанами словно последний фейерверк.

Но Гриня, хоть и побелел совсем точно заяц зимой, стоял твёрдо, и пальцы его, не останавливаясь, повторяли одно и то же движение, одно и то же – он словно сажал семена в тёплую весеннюю землю.

Каждое движение – и на пути волны встаёт, подобно древнему воину, ещё один дуб или бук, или граб.

Вот серые клубы захлестнули было едваедва расправившее ветви древо, однако не смогли ни размолоть его в щепу, ни вырвать с корнем. Листва исчезла, половина сучьев оказалась сломана, но оставшимся досталась славная добыча – нанизанные на ветви, там бились и трепыхались страшилища, многорукие и многоногие, постоянно меняющие облик, пытающиеся сорваться, словно червяк с крючка удильщика.

Будто в сказке, когда королевич с суженой удирали от её матери, разгневанной лесной ведьмы, и бросали за спину волшебный гребень, на пути живой волны вставала самая настоящая чаща. Деревья падали одно за другим, но место каждого павшего занимали двое новых.

На губах Птицы заиграла улыбка. Холодная и неприятная, так мог бы улыбаться вампир.

На висках же у Грини проступил пот – сперва мелкими бисеринками, потом крупными каплями; а потом через поры пошла кровь.

– Что ты творишь! – кинулся к Птице Лемех.

– Не мешай! Он выдержит, – отрезала она.

Лемех бы не отступил, страх не дерзнул высунуться – хуторянин видел закатившиеся глаза сына, видел капающую с висков, из ушей, с кончика носа кровь, чувствовал, что каждое деревце, каждый лист – это частичка Грининой жизни, которую он сейчас щедро, как может только бесшабашная молодость или мудрая старость, растрачивал, чтобы спасти их всех.