Английские корни немецкого фашизма - Мануэль Саркисянц

Они прошли… урок расы, научивший их избавляться от всех эмоций.

Не пропускайте ни одного человека с задатками лидера — учите его думать имперскими категориями.

«Чувствительный» — вежливая форма понятия «болезненный».

Даже в то время, когда Англия проповедовала защиту демократии от нацизма, «английское [элитное] образование… как по форме, так… и по содержанию строилось… на принципе фюрерства. <…> Паблик-скул по своей сути являются абсолютно недемократическими заведениями», — утверждал автор «Barbarians and Philistines» в 1940 г.[579] Под варварами Мэтью Арнольд подразумевал английских эсквайров, а под «филистерами» — буржуазию. Степень заботы его отца, Томаса Арнольда, директора паблик-скул Регби, о «душах богатых» (в Регби) «можно сравнить лишь с тем, какой страх он испытывал перед недовольством бедняков. Изо дня в день он жил страхом революции».

«Исполненные яростной решимости отвергать «революцию» и «атеизм», во всякое время готовые защищать существующий общественный порядок от всякой критики», — так (незадолго до рождения Гитлера) охарактеризовал своих питомцев Томас Арнольд,[580] отметив также, что его ученики почти не «отягощены грузом культуры и не имеют идей».[581] Арнольд опасался, «что поощрение интеллекта может погубить «гораздо более важную вещь: характер». Другими словами, Арнольд предпочитал, чтобы культура была востребована лишь теми, «чьей функцией являлось обслуживание страны при помощи мозгов…» А для аристократии, у которой было более важное предназначение — управление, нравственные принципы, по мнению Арнольда, значили больше, чем всякие премудрости…».[582]

Типичного английского эсквайра «не учили думать самостоятельно, и сам он не позволял себе этого. Лучшие представители данного класса очень редко являлись интеллектуалами, и, хотя среди них и могли оказаться люди, испытывавшие привязанность к книгам — наподобие привязанности к бутылке — они прекрасно понимали, что им лучше не выставлять свое увлечение напоказ», — утверждалось в книге «Эсквайр и его родичи».

«То, что вы называете невежеством, — это ваша сила… Книги пагубны. Это проклятие человечества…» (Дизраэли, «Лотарь»). «Какое счастье для правителей, когда люди не думают! Думать следует только при отдаче… приказа, в противном случае человеческое общество не могло бы существовать» (Адольф Гитлер, «Монологи»). Хили Хатчинсон Олмонд, директор школы Лоретто под Эдинбургом начиная с 1862 г., прямо-таки ополчился против изучения литературных произведений, требуя уделять внимание не литературе, а дисциплине и силе. Олмонд уверял, что «для полка доценты еще вреднее, чем для [элитарных] школ», что хранителей империи формирует не книжное знание, не педантизм и дотошность, а охота на оленей и футбол. Значение имела лишь «физическая активность нашей имперской расы». Ведь «не ученый педант… но человек со стальными нервами и животным духом может предотвратить бедствия, которыми грозят будущие мятежи [туземцев, как, например, мятеж в Индии 1857 г. ]». Ведь «первое условие преуспеяния нации заключается в том, что это должна быть нация здоровых животных», — повторял (слова Герберта Спенсера) в своих поучениях директор Олмонд.[583] И вообще «он очень много говорил о насилии, силе, борьбе… и жесткости, его проповеди изобиловали выражениями из лексикона… неоспартанского воина, не терзаемого сомнениями» — лексикона, созданного, чтобы разить с силой и мощью, сохраняя суровые колонии от бабьей изнеженности и пороков. Олмонд и ему подобные считали себя воинствующими священнослужителями и вместе с тем своего рода «тренерами». С кафедры Олмонд проповедовал самое настоящее мускулистое христианство, например, в проповеди «Долг силы» (которая напоминала императив Киплинга: «Будь готов! будь готов! и еще раз будь готов!»): «Быть сильным — не смейте нарушать эту божью заповедь», потому что «Бог хранит могущество, тех, кто уверенно идет вперед к окраинам империи… чтобы управлять судьбами мира» — во имя «Бога и страны [Англии]»[584] (видимо, с криками «ура» и «аминь»).

Столь имперская форма благочестия побуждала «испытывать к жителям континента такое же презрение, как к кафрам». Такое мировоззрение, разумеется, являлось крайним выражением этноцентризма,[585] который подпитывался осознанием собственного классового превосходства и отождествлением себя с «расой господ». Олмонд полагал, что расширение избирательного права «не принесет нации истинного благосостояния». Говоря о воспитании правящего класса, Олмонд настаивал на необходимости «обособлять этот класс и ставить его выше других… причем интеллектуальная сторона не имеет большого значения».[586] Если верить тому, что говорится в книге «Школьные годы Тома Брауна», ученики паблик-скул Регби не отличались ни мудростью, ни остроумием, ни красотой, однако благодаря своим бойцовским качествам они «веками держали в покорности мир — будь то леса Америки или плато Австралии. Ныне же они составляют костяк мировой империи, в которой никогда не заходит солнце».[587] Само собой разумеется, что цель достижения мирового господства ставила перед британскими элитными учебными заведениями задачу культивировать мускулы, а вовсе не чувства или дух.[588] Притом англичане считали, что тип человека, сформированный таким воспитанием, «бесконечно выше философствующих немецких увальней или тонконогих французских интеллектуалов, разглагольствующих о политике и искусстве».[589]

Потому британский истеблишмент считал Байрона и Шелли «изнеженными натурами — не только за их способность к состраданию и чувствительность, но уже за их физическое отвращение к мясу и алкоголю».[590] Ведь английское представление о мужественности было поистине неоспартанским: стоицизм, смелость, выносливость. Эти добродетели являлись неотъемлемой частью воспитания в английских паблик-скул наряду с дисциплиной, буквально воплощенной в «стиснутых зубах».[591] Настоящий «мужчина, стиснув зубы, неуклонно движется вперед; гибнут лишь жалкие слабаки».[592] Эсэсовцы Генриха Гиммлера должны были во всем придерживаться аналогичного правила: «необходимо… чтобы они не размякали, а действовали, стиснув зубы».

Англичане — и вслед за ними немцы (к своему несчастью) — ошибочно принимали привитую им черствость за «силу», а чувствительность — за слабость. Слабость считалась признаком низшей расы не только во времена викторианского империализма.[593] Даже в последние дни своей жизни Адольф Гитлер не изменил этим убеждениям: он пришел к выводу, что «будущее принадлежит более сильному восточному народу» — а до этого он стремился сделать немцев «жесткими, как кожа и твердыми, как крупповская сталь». Девиз национально-политических воспитательных заведений нацизма гласил: «Будь тверд». «Чем жестче и суровее воспитание, тем лучше конечный продукт. И у меня нет сомнений, что такой результат уже достигается», — заметил один наставник паблик-скул после знакомства с системой воспитания гитлеровской элиты в 1937 году, с искренним удовлетворением отметив параллели между национал-социалистской и английской системами.[594]

Такие параллели прослеживаются и в воспоминаниях воспитанника одной из «наполас», пишущего о необходимости показной жесткости, которую прививали всем ученикам этих школ. О личных чувствах в «наполас» полагалось молчать: их наличие считалось слабостью и вызывало смех. Но самым ужасным считалось быть не таким, как все, о чем говорил Ханс Мюнхенберг в интервью австрийскому телевидению.[595] Все сказанное относится к гитлеровским «наполас», тогда как в английских паблик-скул большинство, ориентированное на атлетизм, уже не запугивало «чувствительное меньшинство» и «других» учеников с помощью прежних грубых методов, а, похоже, перешло к чисто словесному глумлению.[596] Традиция высмеивать гениальность как «смешное» отклонение, подавлять социальное, нравственное и интеллектуальное своеобразие прослеживается в английских паблик-скул начиная с 1870 г. Так что более чем сомнительно, чтобы британский истеблишмент перестал считать английский романтизм Байрона и особенно Шелли выражением их «изнеженной натуры».[597]

Перси Биши Шелли (1792–1822) стал жертвой «гляйхшальтунга», политики враждебной по отношению к индивидуальности. С самых ранних лет проявилась его неприспособленность к английской реальности с ее строгим иерархическим устройством. Даже внешне он не соответствовал «нормам», предъявляемым английской системой: в десять лет, когда его отдали учиться в «академию» Лайон-хауса (в 1802 г.), он слегка напоминал девочку, и соученики встретили его громкими насмешками. Преподавателям не удалось воспитать у Шелли привычку властвовать и повиноваться, его не привлекали ни драки, ни состязания, он не желал тиранить младших — даже в Итоне, воспитавшем виднейших молодых вождей Британии, в Итоне, порядки которого Шелли был вынужден терпеть с двенадцати до восемнадцати лет. Непривычный интерес к литературе и нежелание приспосабливаться сделали его объектом травли со стороны других учеников. При его появлении сотни будущих «властителей» поднимали крик: «Шелли, Шелли!» Они выбивали из его рук книги, рвали одежду. Но никакие издевательства, никакая обструкция со стороны коллектива не смогли сломить его и заставить приспосабливаться. Эти ранние гонения, помимо чувства одиночества, оставили в его душе ненависть к тирании. Через всю лирику Шелли красной нитью проходит мотив бунта, на который решаешься после долгого героического терпения. Его «Королева Маб», мечта, выраженная в форме сна (1813), считается самым революционным документом Англии того времени: в нем выносится обвинение тогдашней религии, имущественным и властным отношениям.[598] А в 1819 г., находясь за пределами Англии, он написал следующие строки: «Промчатся звучные слова, / И будет сила их жива, / Сквозь каждый разум их печать / Блеснет опять — опять — опять: / Восстаньте ото сна, как львы, / Вас столько ж, как стеблей травы; / Развейте чары темных снов, / Стряхните гнет своих оков, / Вас много — скуден счет врагов!».[599]