Москва гоголевская - Нина Молева

В начале 40-х годов Варламов знакомится с великим Ференцом Листом, приезжавшим с концертами в Москву. В последний день своего пребывания в древней столице венгерский композитор пришел в «Соловьиный дом» к Варламову на прощальный обед, попросил Александра Егоровича сесть за фортепьяно – послушать его исполнение, да так заслушался, что пропустил свой дилижанс и всю неделю до следующего провел безвыходно в варламовской квартире, не отпуская хозяина от инструмента.

Новая жизнь, широкая известность, но личного счастья не было. В 1840 году удается благополучно завершить дело о разводе – Варламов остается с четырьмя детьми на руках. Матери их судьбы давно безразличны, заботиться о них она не собирается. Эти семейные сложности никак не связаны с Марией Дмитриевной – она все так же далека и недосягаема, как восхитительный лунный свет, по выражению Павла Мочалова, на который нельзя не смотреть и которого невозможно коснуться.

К тому же Варламову еще нет сорока, а ей уже сорок пять. Вместе с друзьями она советует композитору попробовать еще раз наладить спокойную семейную жизнь, которой его обделила судьба. Находится и невеста – скромная, влюбленная в варламовскую музыку семнадцатилетняя Мария Сатина.

Может быть, слишком скромная и наверняка слишком молодая. Спустя два года наступает страшный для Варламова разрыв с безраздельно господствовавшим в московских театрах композитором Верстовским. Сказывается профессиональная ревность, которой удавалось избегать благодаря советам и влиянию Марии Дмитриевны, но о которой не имеет представления юная Варламова, неспособная вмешиваться в дела мужа. В течение 1842-1844 годов Верстовский лишает Варламова почетных и доходных бенефисных концертов в Большом театре. В декабре 1844 года Варламов подает прошение об увольнении, получает нищенский пенсион в 285 рублей годовых и уезжает теперь уже с шестью детьми в Петербург. Роман, а вместе с ним и вдохновение «Соловьиного дома» были кончены.

В Петербурге он не найдет должности даже в родной ему Певческой капелле – против него Министерство Двора. Будет вынужден скрываться от бесконечных кредиторов и в чужих гостиных писать на клочках бумаги романсы, которые можно было тут же продать за гроши издателям. Жизнь унизительная и безнадежная, которая, по счастью, продлится всего три года. Варламов так и умрет от сердечного приступа в гостиной чужого дома, завещав жене с двумя младенцами на руках искать помощи только у его нового петербургского друга – композитора Даргомыжского. «Ста друзей» не было и в помине.

А Мария Дмитриевна так и не выйдет замуж. Она будет еще долго блистать на московской сцене, переиграет множество ролей, всегда первых, всегда восторженно встречаемых москвичами: Мария Стюарт, соблазнительная и ловкая Городничиха в «Ревизоре», великосветские дамы в пьесах А. Н. Островского. Она расстанется с театром семидесяти лет и вот тогда почти мгновенно канет в реку забвения – такова судьба всех актеров.

Ее похороны соберут в 1875 году жалкую кучку поклонников. «Забытый талант» – будет озаглавлена единственная помещенная в газетах заметка о ней. Это был год дебюта на сцене Александринского театра замечательного русского актера-комика Константина Александровича Варламова, сына композитора и М. А. Сатиной.

Мария Дмитриевна будет при жизни интересоваться его судьбой. Попытается поклониться праху отца. Напрасно… Могила композитора Александра Варламова окажется смытой в одном из невских наводнений. На Смоленском кладбище. «Господи, за что же! Его-то, незлобивого и светлого, за что?» – слова из письма актрисы Львовой-Синецкой.

Девичье поле

И все-таки всегда, решительно всегда это было бегство. Вопреки здравому смыслу. Вопреки здравому житейскому расчету. Подчас вопреки самому себе. Гоголь за границей не место отдыха, развлечений, новых впечатлений – скорее возможность собраться с мыслями, что-то додумать, решить, найти в себе новые силы, а ведь их никогда не было особенно много. Каждый раз вставал вопрос «зачем» и находил множество объяснений – по поводу, но без того единственного, который только и нужен был – для вразумительного ответа.

Год 1829. Так и оставшаяся неразгаданной первая любовь, потрясение, подобного которому он уже не испытывает никогда.

«…Я увидел, что мне нужно бежать от самого себя, если я хотел сохранить жизнь, водворять хотя тень покоя в истерзанную душу… Нет, это существо, которое он послал лишить меня покоя, расстроить шатко созданный мир мой, не была женщина. Если бы она была женщина, она бы всею силой своих очарований не могла произвесть таких ужасных, невыразимых впечатлений. Это было божество… Но ради бога, не спрашивайте ее имени. Она слишком высока, высока…»

Бегство в тот год потребовало всех средств, которыми располагал не только сам Гоголь – на деле их просто не было, – но и его мать, всех трудно собранных грошей для уплаты в опеку за родную Васильевку. Он без колебаний отказался ради них от своей части имения, от своего единственного, пусть очень скудного источника материального благополучия. Лишь бы оказаться на пароходе, лишь бы спустя несколько дней вступить на чужую, иную землю! Вступить… и тут же пуститься в обратный путь. Дикие скалы Борнхольма, одинокие хижины на берегах Швеции, уютные улочки Травемунде, старина Любека – ничто не могло изменить его душевного состояния: «Часто я думаю о себе: зачем бог, создав сердце, может, единственное, по крайней мере редкое в мире, чистую пламенеющую жаркою любовью ко всему высокому и прекрасному душу, зачем он дал всему этому такую грубую оболочку? зачем он одел все это в такую страшную смесь противоречий, упрямства, дерзкой самонадеянности и самого униженного смирения?…» Искать выхода – сомнений не оставалось – предстояло в самом себе.

Год 1836. Причиной бегства становится «Ревизор». Неудача петербургской постановки, неудовлетворенность собственным решением и невидимое вмешательство императорской руки. На появившейся на осенней выставке Академии художеств картине Г. Г. Чернецова «Парад на Марсовом поле» среди трех сотен деятелей литературы и искусства, вплоть до воспитанников императорского театрального училища и полного ареопага цензоров, Гоголю, именно как автору «Ревизора», места не нашлось. Такова была воля заказавшего полотно Николая I. И строки на письма М. С. Щепкину, тщетно звавшему приехать на московскую премьеру: «Не могу, мой добрый и почтенный земляк, никаким образом не могу быть у вас в Москве. Отъезд мой уже решен. Знаю, что вы все приняли бы меня с любовью: мое благодарное сердце чувствует это. Но не хочу и я тоже со своей стороны показаться вам скучным и не разделяющим вашего драгоценного для меня участия. Лучше я с гордостью понесу в душе своей эту просвещенную признательность старой столицы моей родины и сберегу ее, как святыню, в чужой земле… Я дорогою буду сильно обдумывать одну замышляемую мною пиесу. Зимою в Швейцарии буду писать ее, а весною причалю с нею прямо в Москву, и Москва первая будет ее слышать».

Слово свое Гоголь сдержал и не сдержал. Задуманная пьеса не получилась. Год пребывания за рубежом обернулся тремя годами. Зато сразу по возвращении в Россию писатель и в самом деле заторопился в Москву. Прежде всего в Москву.

Несмотря на конец сентября, многие знакомые еще жили за городом. Расположившись в доме М. П. Погодина на Девичьем поле, Гоголь направляется навестить Аксаковых, проводивших лето в Аксиньине, в десяти верстах от Москвы. Предупрежденные о его приезде, хозяева тем не менее никак не предполагали неожиданного появления писателя да еще в сопровождении М. С. Щепкина, с которым Гоголь уже успел встретиться.

С. Т. Аксаков вспоминал: «На другой день Гоголь приехал к нам обедать вместе со Щепкиным, когда мы уже сидели за столом, совсем его не ожидая. Наружность Гоголя так переменилась, что его можно было не узнать. Следов не было прежнего, гладко выбритого и обстриженного, кроме хохла, франтика в модном фраке. Прекрасные белокурые густые волосы лежали у него почти по плечам; красивые усы, эспаньолка довершали перемену; все черты лица получили совсем другое выражение; особенно в глазах, когда он говорил, выражалась доброта, веселость, любовь ко всем; когда же он молчал или задумывался, то сейчас изображалось в них серьезное устремление к чему-то невнешнему. Сюртук, вроде пальто, заменил фрак, который Гоголь надевал только в совершенной крайности. Сама фигура Гоголя в сюртуке сделалась благообразнее».

Душевная близость со Щепкиным побудила Гоголя еще до Аксиньина навестить семью актера в Волынском, где они жили. Это была встреча со многими из артистов Малого театра, давно облюбовавшими для летнего отдыха живописные, хотя и сыроватые берега Сетуни. Они помнили великого трагика П. С. Мочалова, со временем к ним привязался и П. М. Садовский.