Господин Малоссен - Даниэль Пеннак

Самым неожиданным образом.

Тишина, да такая, что планеты, казалось, остановили свой бег.

Такая, что инспектор Титюс даже пошатнулся, внезапно оглушенный ударами пульсирующей крови по куполу его шишки.

Все застыло.

Головы, одна за другой, поворачиваются в сторону новоприбывшей.

Которая улыбается, глядя на Верден.

И которой Верден улыбается в ответ.

«Да, – подумал инспектор Титюс, – одна из тех пауз, когда в темноте кинозала все ждут реплику, которая круто изменит весь фильм».

Эту реплику и произносит Жереми, четко выговаривая каждое слово и глядя прямо в глаза Жервезе:

– Был только один человек в мире, которому это удавалось.

На что Жервеза отвечает:

– Это мой отец.

Фотовспышка Клары ловит фразу налету. Едва сноп вспышки погас, как Жереми тут же:

– Дочь Тяня? Вы дочь дядюшки Тяня!

Он уже не спрашивает, а утверждает, с наслаждением.

– А ты, значит, Жереми.

«Ну надо же, – подумал инспектор Титюс, – кто бы знал, что этот кошмарный денек закончится роскошной сценой на библейский сюжет».

– Жервеза? – переспросил Жереми.

– Да, – кивнула Жервеза.

– А та, что только что сфотографировала нас с Верден, стало быть, Клара, – уточнила она.

«Ну точно, – продолжал мысленный монолог инспектор Титюс, – прямо Земля Обетованная».

– Жервеза…– прошептал Жереми.

Он с удовольствием растягивал это имя, будто проверяя его эластичность:

– Жэээрвэээзааа…

В то же время инспектор Титюс мог наблюдать, как зреет новая мысль в голове этого проказника. «С этим – держи ухо востро», – подумал он.

– Если вы и правда Жервеза, дочь дядюшки Тяня, – начал Жереми, – то только вы одна сможете нам объяснить, почему плачет Верден, когда есть хочет Это-Ангел. В этом случае никогда не бывает осечки: Это-Ангел проголодался – щелк! Верден начинает орать. Почему? Притом, хочу напомнить, что эти двое даже не брат и сестра, а тетка и племянник! Все педиатры, кому бы мы ни задали этот вопрос, только руками разводят. Даже Маттиас! А это величина, Маттиас Френкель!

– Потому что Верден – тоже ангел, – ответила Жервеза.

Пауза.

Она дошла до этого инстинктивно. Точно так же отвечал ей самой Тянь, когда она в детстве штурмовала его вопросами. Но Тянь не просто отвечал. Он давал развернутый ответ.

– Ангелам иногда становится скучно, – стала разворачивать Жервеза, – они слетают к нам, привлеченные теплотой нежности и вихрем чувств. У вас, в вашем племени, с избытком и того и другого. Верден вас и выбрала.

– Тогда что же она кричит, раз сама нас выбрала? – спросил Малыш.

– У нее и там, на небе, был такой характер, – ответила Жервеза. – И потом, она не на вас кричит, а на зло этого мира. Бывают такие ангелы… и люди тоже.

– А Это-Ангел?

– Он был ее другом, еще там. Он прилетел к ней через год после ее рождения, чтобы подбодрить. С тех пор Верден считает, что она у него в долгу: она плачет, когда Это-Ангел хочет есть. Она плачет, когда Это-Ангелу надо менять пеленки. Она будет плакать каждый раз, когда Это-Ангелу будет плохо. Это называется состраданием. А сострадание не очень-то веселая штука.

– Солидарность ангелов, – раздался шепот Жереми в начавшей сгущаться тишине. – Только этого не хватало.

И тут высокая худосочная юная особа вернула всех на землю, неожиданно обратившись резким царапающимся голосом к инспектору Титюсу, которого до сих пор, казалось, никто не замечал:

– Вы из полиции, верно? Зачем вы пришли?

– И что потом? – спросил Силистри.

Потом Титюс и Жервеза объявили им о смерти Шестьсу. И, естественно, дети начали плакать, и есть уже никому не хотелось, и плиту выключили, оставив ужин недоваренным, и… Жервеза стала очевидицей всеобъемлющей скорби Малоссенов, этой «способности приноравливаться к худшим фокусам судьбы», как выражался Тянь, пытаясь описать Жервезе это семейство; на сей раз все происходило следующим образом: Клеман, который каждый вечер рассказывал им какой-нибудь фильм на ночь, Клеман, который на тот вечер выбрал «Призрак госпожи Мюир» Манкевича, Клеман внезапно передумал и решил рассказать им жизнь Шестьсу, который, по его мнению, весьма походил на главного героя фильма; Титюс, сославшись на боли своей двойной макушки, тихонечко смотал, а Жервезу не отпустили, усадив ее в кружок двухъярусных кроватей, где уже примостился весь выводок, в пижамах и тапочках, свесив пятки и приготовившись внимательно слушать (в точности так, как частенько описывал ей Тянь), и Клеман, сидя в центре, на табурете рассказчика, начинает: «Звали его Шестьсу, в память о его родной и далекой Оверни, где в пяти су никогда не насчитаешь шесть…»; и Верден засыпает на мягкой груди Жервезы, как засыпала раньше на костлявых ребрах Тяня; и Жервезу пробирает страх, почти ужас, когда она, увлеченная рассказом Клемана, чувствует, как шершавые пальцы Терезы берут ее руку, аккуратно распрямляют и разглаживают ее ладонь, будто разворачивая скомканный лист бумаги; и Жервеза уже не может убрать свою руку, потому что эта жердь Тереза, погрузившись в мудреное чтение, многозначительно качает головой, и что бы мы, добрая католичка и к тому же монахиня, ни говорили, порицая суеверие как удел безбожников на земле, закрытой для Неба, нам все равно хочется знать – да, хочется! – что кроется за этим киванием, за этой улыбкой, смягчающей время от времени угрюмую строгость лица, за этим внезапным блеском в глазах («Ты меня знаешь, – говорил Жервезе Тянь, – и ты знаешь также, что я, уважая твою набожность, не стал бы втирать тебе очки насчет дара Терезы предвидеть будущее, но я скажу одно: эта ворожея никогда не ошибается»); и если Жервеза не отнимала свою руку, то, прежде всего, в память о Тяне, об этом их давнем споре («Да что ты, Тяньчик, шутишь, наверное, все ошибаются, может быть и сами мы – всего лишь ошибка Господа Бога!»), да, именно так, если Жервеза позволила читать по своей руке, то только для того, чтобы выиграть у Тяня, услышать, как эта жердь предскажет ей что-то невероятное, что-нибудь совершенно невозможное… что та и сделала, заботливо закрыв ладонь Жервезы, сжимая ей пальцы в кулак, как будто вложила ей в руку золотой: «Вы счастливая женщина, Жервеза, вы скоро станете матерью».

Силистри от неожиданности пропилил на красный свет.

– Что? Она объявила, что ты ждешь ребенка?

– Что я буду матерью.

– С подачи Святого Духа, что ли?

– Именно так я сразу себя и спросила.

О, конечно, она не замедлила попросить прощения у Святой Троицы, наша сестра Жервеза, за то, что невольно привлекла Святого Духа к этой шутке – «просто игра слов и ничего больше, не придирайтесь…», – но юная особа, словно проследив ход ее мыслей, настойчиво подчеркнула: «Я говорю вполне серьезно, Жервеза: и года не пройдет, как вы родите. Это так же несомненно, как то, что Шестьсу ушел от нас сегодня утром».

– Так, – заключил Силистри, паркуясь во дворе больницы, – придется мне присмотреть за Титюсом.

– И ему за тобой, – ответила Жервеза.

И, открывая дверцу машины, добавила:

– А я пока присмотрю за Святым Духом.

Она уже поставила ногу на тротуар.

– Постой.

Силистри схватил ее за запястье.

– Постой, Жервеза.

Только что они позволили себе немного отвлечься – маленькая малоссеновская переменка, немного райской безмятежности в буре тревог. Клешня Силистри, стиснувшая ей руку, ясно напомнила, что шутки кончились: возвращаемся в ад.

– Смотри.

Он протягивал ей фотографию.

Она отшатнулась, как от удара. На снимке был голый торс Шестьсу. Его татуировка. От груди до шеи. План Бельвиля на мертвом пергаменте факса. Кто-то сфотографировал труп. Шестьсу Белый Снег. Одно туловище без головы. До следа от веревки.

– Из судмедэкспертизы?

Силистри отрицательно покачал головой:

– Когда ты сменила меня в морге, сегодня ночью, я по дороге домой включил радио в машине. В новостях говорили о рассеивании «Зебры». Мы так были заняты с самого утра, что, наверное, одни только и не слышали об этом. Тогда я, прежде чем отправиться домой, заскочил к своей знакомой журналистке по фамилии Коппе. Она мне детально расписала все представление этого Барнабу. Она еще пошутила, заметив: «Одни стирают, другие хранят память», – и достала мне эту копию, которую только что скинули ей на факс. Бельвиль на груди Шестьсу. В ее редакции хотели, чтобы она быстренько сварганила статейку на эту тему: живая память против эстетов забвения, что-то вроде этого…

– Кто им продал снимок?

– Никто. Какое-то информационное агентство. Копии, наверное, уже успели разослать по всем редакциям.

– И завтра это появится во всех газетах.

– Скорее всего.

Она сложила факс. Она сложила вчетверо бюст Шестьсу. Она даже не заметила, как ее ногти вонзились ему в ребра.

– Я хочу знать, кто это сделал.

– Я тоже. Через два часа я заеду за тобой.