Мое обнаженное сердце - Шарль Бодлер

Не так давно пред нашим судом предстал некий горемыка, чей лоб украшала диковинная и странная татуировка: Нет удачи! Так он носил над бровями, словно книга название, клеймо всей своей жизни, и допрос показал, что эта странная надпись была горькой правдой. Есть в литературной истории сходные судьбы, настоящие проклятия – некоторые люди несут слово неудача, начертанное загадочными письменами среди извилистых складок своего чела. Слепой ангел искупления бичует их изо всех сил в назидание прочим. Напрасно они проявляют в жизни таланты, добродетели, приятность; общество приберегло для них особую анафему: оно осуждает их за те самые слабости, которыми и наделило своей же травлей. Чего только не сделал Гофман, чтобы обезоружить судьбу, и чего только не предпринял Бальзак, чтобы умилостивить фортуну? Так неужели существует дьявольское Провидение, которое готовит подобным париям несчастья с колыбели, намеренно бросая духовные и ангельские натуры во враждебное окружение, как мучеников на растерзание? Неужели существуют жертвенные души, обреченные идти к смерти и к славе через собственное разрушение? Неужели кошмар «Мрака» будет вечно осаждать их? Напрасно они отбиваются, напрасно приспосабливаются к миру, к его расчетливости и коварству; напрасно изощряются в осторожности, закупоривают все входы и выходы, закладывают тюфяками окна, чтобы не влетел случайный метательный снаряд, – ведь Дьявол пролезет и через замочную скважину. Совершенство станет изъяном в их броне, а превосходство – зародышем осуждения.

С высот небес на непокрытое челоОрел им черепаху сбросит,Поскольку им погибнуть суждено.

Их удел читается во всем их облике, сверкает зловещим отблеском в их глазах, проявляется в жестах, бежит по их артериям с каждым из кровяных телец.

Один знаменитый писатель нашего времени написал книгу, желая доказать, что поэт не может найти достойного места ни в демократическом, ни в аристократическом обществе, ни при республике, ни при абсолютной или конституционной монархии. И сумел ли кто-нибудь ему решительно возразить? Я создаю сегодня новую легенду в поддержку своего тезиса, добавляю нового святого к списку мучеников; мне предстоит написать историю одного из прославленных несчастливцев, слишком одаренного поэзией и страстью, который явился – вослед стольким другим, – чтобы пройти в этом низменном мире суровую школу гения среди душ, во всем уступавших ему.

Какая горестная трагедия – жизнь Эдгара По! Его смерть, его ужасная нужда, ужас которой лишь усугубляется ее пошлостью! Из всех свидетельств, которые мне довелось прочесть, я вынес убеждение, что Соединенные Штаты были для По лишь пространной тюрьмой, по которой он метался с лихорадочным возбуждением существа, созданного, чтобы дышать в более благоуханном мире, нежели это освещенное газом варварство, и его внутренняя, духовная жизнь поэта, пусть даже пьяницы, была лишь беспрестанным усилием, чтобы избежать влияния губительной среды. Неумолима диктатура общественного мнения в демократических обществах; не взывайте к нему ни о милосердии, ни о снисхождении, ни о какой-либо гибкости в применении его законов к многочисленным и сложным случаям нравственной жизни. Словно от нечистой любви к свободе родилась новая тирания, тирания скотов, зоократия, которая своей злобной нечувствительностью похожа на истукан Джаггернаута2. Один биограф (славный малый, причем весьма благонамеренный!) нам степенно скажет что, если бы По захотел упорядочить свой гений и применить свои творческие способности более соответствующим американской почве образом, он мог бы стать денежным автором, a m°n³y making au²h°r 3; другой (наивный циник) заявит, что, каким бы прекрасным ни был гений По, лучше бы ему иметь просто талант, поскольку талант подобно векселю всегда легче находит сбыт. Третий, возглавлявший газеты и журналы (друг поэта, между прочим), признается, что ему было трудно его использовать и приходилось платить ему меньше остальных, потому что он писал в стиле, слишком превосходящем заурядный. «Как же это отдает лавкой!» – по словам Жозефа де Местра.

Некоторые осмелились на большее и, объединив наиболее тяжеловесное понимание его гения с беспощадностью буржуазного лицемерия, стали наперебой оскорблять его, а после внезапной кончины поэта грубо отчитывали его останки – особенно преуспел в этом г-н Руфус Гризуолд4, который, по мстительному выражению г-на Джорджа Грэхема5, совершил обессмертившую его подлость. По, которого, быть может, посетило зловещее предчувствие неожиданного конца, указал гг. Гризуолда и Уиллиса своими душеприказчиками6, доверив им привести в порядок свои произведения, описать свою жизнь и восстановить добрую память о себе. Вместо этого педант-кровосос принялся чернить своего друга в длиннейшем, пошлом и полном ненависти предисловии к посмертному изданию его сочинений.

Выходит, нет в Америке закона, который запрещает пускать собак на кладбище? Что касается г-на Уиллиса, то он, напротив, доказал, что доброжелательность и порядочность всегда идут об руку с подлинным умом и что милосердие по отношению к нашим собратьям не только нравственный долг, а также одна из заповедей хорошего вкуса.

Поговорите о По с американцем, он, возможно, признает его гений, возможно, даже проявит гордость за него; но сардонически-снисходительным тоном, выдающим человека положительного, заговорит с вами о безалаберной жизни поэта, о его насквозь проспиртованном дыхании, которое вспыхнуло бы от свечки, о его привычках бродяги; скажет вам, что это было непостоянное и странное существо, сбившееся с орбиты светило, что он беспрестанно мотался из Балтимора в Нью-Йорк, из Нью-Йорка в Филадельфию, из Филадельфии в Бостон, из Бостона в Балтимор, из Балтимора в Ричмонд. И если, взволновавшись сердцем от этой прелюдии к скорбной истории поэта, вы намекнете ему, что не один он, возможно, был повинен в подобном бегстве и что нелегко, наверное, спокойно думать и писать в стране, где имеется миллион независимых правителей, где нет столицы и, собственно говоря, аристократии, – вы тогда увидите, как его округлившиеся глаза начнут метать молнии, на губах вскипит пена уязвленного патриотизма и Америка его устами примется поносить свою старую мать Европу и философию былых времен.

Повторяю, я убежден: Эдгар По и его отчизна не были ровней друг другу. Соединенные Штаты – страна-гигант и при этом ребенок; естественно, она ревнует к старому континенту. Гордый своим материальным развитием, анормальным и почти противоестественным, этот новичок в истории простодушно верит во всемогущество промышленности и убежден, как и некоторые убогие среди нас, что она рано или поздно сожрет Дьявола. Время и деньги там так высоко ценятся! Практическая деятельность, раздутая до размеров национальной мании, оставляет в умах весьма мало места для всего, что не является приземленным. Впрочем, По, будучи человеком благородного происхождения, публично заявлял, что большое несчастье для его страны не иметь родовой аристократии, ибо у лишенного аристократии народа культ Прекрасного может лишь прийти в упадок и погибнуть. Он осуждал своих сограждан за их напыщенную и разорительную тягу к роскоши – симптом дурного вкуса, свойственного выскочкам; считал Прогресс, великую современную идею, восторгом простаков и называл усовершенствования человеческого жилища «безобразными шрамами и прямоугольными уродствами». У себя на родине это был до странности одинокий ум. Он верил только в незыблемое, в вечное ±³lf-±am³ и обладал – жестокая привилегия в самодовольном обществе! – тем великим здравым смыслом в духе Макиавелли, который подобно огненному столпу ведет мудреца сквозь пустыню истории. Что бы подумал этот несчастный, если бы услышал, как поборница теологии чувства упраздняет Ад из дружбы к роду людскому7, а сторонник философии цифр8 предлагает систему страховок, подписку по одному су с носа на уничтожение войны? А отмена смертной казни и орфографии, две стоящие друг друга глупости! А сколько еще больных, которые сочиняют, склонив ухо к ветру, свои флюгерные фантазии, вполне достойные стихии, которая их диктует? Добавьте к этому истинную слабость в некоторых обстоятельствах, чудесную утонченность чувства, страдавшего из-за одной фальшивой ноты, изысканность вкуса, возмущавшегося всем, кроме точной пропорции, ненасытную любовь к Красоте, которая приобрела силу болезненной страсти, – и вы уже не удивитесь, что для такого человека жизнь обернулась адом и что он плохо кончил; вы восхититесь, что он смог продержаться так долго.