Записные книжки - Сомерсет Моэм

Остров, видимо, сравнительно недавно поднялся над поверхностью океана, в глубинных районах территория большей частью покрыта слоем бесплодной вязкой грязи, почти болотом, так что при ходьбе нога на несколько сантиметров погружается в это месиво; возможно, раньше здесь было соленое озеро, ныне высохшее; одной части острова есть маленькое озерцо, которое не столь давно было, наверное, значительно больше. Возле кокосовых пальм почти ничего не растет, кроме густой травы и кустов, напоминающих ракитник. На всех здешних островах в изобилии водятся скворцы-майны; но на Тетиароа их всего два-три, не больше, и тех завезли недавно. В основном здесь живут только громадные черные морские птицы с длинными острыми клювами, издающие пронзительный свист.

Песок на берегу именно той серебристой белизны, о которой читаешь в описаниях островов Южной Океании; под солнцем он сверкает так ослепительно, что больно глазам. То и дело натыкаешься на белые панцири дохлых крабов или скелет морской птицы. Ночью словно весь берег приходит в движение; поначалу это едва заметное, но непрестанное движение, непривычное и непонятное, удивляет и пугает; но стоит зажечь фонарь, и становится видно, что это движутся несметные ракообразные; они медленно, осторожно ползают по берегу в разных направлениях, им несть числа, и кажется, что это ожил берег.

Риф. По гребню вьется широкая тропа, по ней можно обойти остров кругом, но поверхность до того неровная, вся в зазубринах и шипах, что режет ноги в кровь. В маленьких заводях снуют рыбешки, изредка на поверхности появляется отвратительная головка угря. Ловля омаров: идешь ночью с фонарем-«молнией» вдоль гряды, поглядывая направо и налево, просвечивая каждый укромный уголок; напуганные светом рыбы уплывают прочь; ступать надо осторожно, потому что всюду сидят крупные морские ежи, способные очень больно поранить ноги. Омаров там множество, вскоре же замечаешь первого. Надо придавить его ногою, тут же подойдет туземец, ухватит его и бросит в старую флягу из-под керосина, висящую у него на плече. Побродив так ночь, теряешь всяческую ориентацию и с трудом отыскиваешь лодку, чтобы вернуться на берег. Бывали минуты, когда нам казалось, что придется сидеть на рифах до рассвета. Ночи стояли безлунные, но на безоблачном небе ярко сияли звезды.

Рыбалка на рифах. В одном месте, около прохода между рифами, скалы круто, как в пропасть, уходят вниз, и тут огромная глубина. Забросив сеть в лагуне среди коралловых зарослей, туземцы уже наловили рыбешки на наживку. Жутко наблюдать за тем, как туземцы убивают пойманную рыбу. Они бьют ее кулаками в живот или молотят по ней обломком коралла. Подплыв к месту рыбалки, мы привязали каноэ к коралловому рифу, затем вождь раздробил пару рыбешек и бросил куски в воду. На это угощение тут же собралось множество мальков, тонких червеобразных живчиков, потом подплыло несколько крупных черных рыбин. Считанные минуты спустя над поверхностью воды показались акульи плавники, к вокруг с наводящей ужас безмолвной стремительностью стали кружить коричневые акулы. Удочкой служила простая бамбуковая палка с леской. Крупные черные рыбы, походив вокруг наживки, жадно заглатывали ее, и их вытаскивали из воды одну за другой. Акулы тоже норовили урвать добычу, так что приходилось выдергивать наживку у них из-под носа, потому что тонкая леска не выдержала бы их тяжести. Один раз акула, попавшись мне на крючок, в мгновение ока оборвала леску. Мы наживили на пару удочек рыбьи потроха и поймали тунца весом, наверное, килограммов двадцать.

Ловля акул. Ближе к вечеру наживляешь на крючок потроха крупной рыбы и привязываешь леску к дереву. Через недолгое время раздается шумный плеск, и, спустившись к воде, видишь, что попалась акула. Тащишь ее из воды на берег, она сопротивляется, мечется и бьет хвостом. Туземец достает длинный нож, ведущий свое происхождение от старинной абордажной сабли, завезенной сюда первооткрывателями островов, и бьет акулу по голове, стараясь добраться до мозга. Акула — мерзкий злобный хищник, пасть ее усеяна жуткими зубами. Умертвив акулу, туземцы извлекают крючок. Затем китаец отсекает плавники, чтобы потом высушить их на солнце, а кто-нибудь из канаков отрубает страшную зубастую голову. Тушу акулы швыряют обратно в море.

Туземцы частенько привязывают леску себе к ноге, укладываются спать и просыпаются, когда леска начинает дергаться.

Рыбы. Их разнообразие не поддается описанию. Ярко-желтые, черно-желтые, черно-белые, полосатые, в необычайных разводах. Однажды туземцы забросили невод, а когда подняли его, я увидел их улов во всем его многоцветном блеске. Я испытал внезапный трепет: это зрелище напомнило мне эпизод с рыбной ловлей из сказок «Тысячи и одной ночи», и мне почудилось, что среди этого поразительного разнообразия цвета и форм я вот-вот увижу запечатанную печатью Сулеймана бутылку, в которой томится могущественный джинн.

Краски моря. Вдали от берега оно темно-синее, густо краснеющее на закате; но в лагуне оттенки его неисчислимы, от бледно-бирюзового до ярчайшего беспримесно зеленого; заходящее солнце ненадолго превращает воду в расплавленное золото. А какое разноцветье кораллов — коричневых, белых, розовых, красных, пурпурных! Формы их поражают причудливостью; коралловые заросли похожи на волшебный сад, а юркие рыбки в нем — на бабочек. Почему-то это зрелище кажется нереальным, будто этот сказочный сад — лишь плод чьей-то буйной фантазии. Между кораллами небольшие заводи, дно которых выстлано белым песком, и вода здесь ослепительно чистая.

Варо. В Океании его еще называют морской многоножкой. Это нечто вроде маленького омара, только бледно-кремового цвета. Живут они парами в одной ямке. Женская особь больше и сильнее мужской, а также чуть ярче окрашена. Водятся они только в очень мелком песке, и мы плыли на ловлю, пожалуй, с милю через всю лагуну к одному из островов, входящих в архипелаг Тетиароа. Туземцы заготовили совершенно необычное приспособление для ловли варо. Оно состоит из полуметрового гибкого волокна, извлеченного из черешка кокосового листа; к согнутому в кольцо волокну прикреплены крючки, остриями вверх, так что сооружение напоминает зонтик; а вокруг, в качестве наживки, привязан ломоть рыбы. Мы брели по мелководью, высматривая на дне маленькие круглые ямки, жилища варо, и найдя, опускали крючки в воду. Туземец произносил заклинание, прося варо вылезти из норки, затем шевелил в воде пальцами; как правило, тем дело и кончалось, но иногда все сооружение уходило в воду — значит, варо схватил наживку и запутался в крючках. Его с великой осторожностью вынимали из воды, и все с волнением наблюдали, как это маленькое, вцепившееся в волокно существо появляется на поверхности. Его снимали и опускали в короб, поспешно свернутый вождем из листа кокосовой пальмы. Но ловля варо — дело не быстрое, и за три часа мы наловили всего восемь штук.

Вечер на берегу лагуны. К закату солнце становится багровым; на фоне безоблачного неба пылающий шар опускается в море быстро, но не так стремительно, как можно вообразить по описаниям в литературе, и тут восходит Венера. С наступлением вечера, ясного и тихого, вокруг будто разом просыпается и начинает бешено бурлить жизнь. У кромки воды ползают бесчисленные ракообразные, в воде все тоже приходит в движение. Рыбы взлетают в воздух, раздается таинственный плеск, внезапно начинается шум и смятение — это, распугивая живность, неслышно приплыла кровожадная акула. Мелкие рыбешки стаями выпрыгивают из воды, а порою сверкнет на поверхности и крупная разноцветная рыбина. Но главное — ощущение упорной, безостановочной жизни. В восхитительном вечернем безмолвии в ней чудится нечто таинственное, смутно пугающее.

Ночь поразительно тиха. Неистово сверкают звезды, Южный Крест и созвездие Киля; ни дуновения ветерка, но в воздухе разлита дивная сладость. Темнеющие на фоне неба кокосовые пальмы словно к чему-то прислушиваются. Время от времени раздается заунывный крик морской птицы.

Человеку труднее всего осознать, что он находится не в центре, а на периферии событий.

Шотландцы, видимо, полагают, что быть шотландцем — великая честь.

1917

В этом году меня послали с секретной миссией в Россию. Так родились эти записки.

Россия. Причины, подвигнувшие меня заинтересоваться Россией, были в основном те же, что и у большинства моих современников. Русская литература — самая очевидная из них. Толстой и Тургенев, но главным образом Достоевский описывали чувства, каких не встретишь в романах писателей других стран. Величайшие романы западно-европейской литературы рядом с ними казались ненатуральными. Новизна этих романов побудила меня умалять Теккерея, Диккенса и Троллопа с их традиционной моралью; даже великие французские писатели — Бальзак, Стендаль, Флобер — по сравнению с ними казались поверхностными и холодноватыми. Жизнь, которую они, эти английские и французские романисты, описывали, была мне хорошо знакома и, как и другим людям моего поколения, наскучила. Они изображали общество законопослушное. Мысль его шла уже не раз хожеными тропами, чувства, даже вполне необычные, не выбивались за пределы допустимого. Эта литература предназначалась для просвещенных буржуа, людей сытых, добротно одетых, живущих в добротных домах, и читатели пребывали в непреложном убеждении, что эти произведения не имеют отношения к жизни.