Танцовщица - Эмма Драммонд

Миттельхейтер сыграл несколько тактов; Лейла так растерялась, что не смогла издать ни единого звука и только беспомощно смотрела на него.

— Вы дурачите меня! — сердито воскликнул он. — Уходите!

Он закрыл крышку пианино, но Лейла схватила его за руку.

— Нет, пожалуйста, это очень серьезно, правда. Вы единственный человек, который может дать мне совет. Я не читаю по нотам, но я могу спеть песню цыганки, если хотите.

От волнения первые звуки получились неровными, на длинные фразы не хватало дыхания, но потом она овладела собой и закончила вполне уверенно. Она закончила петь, взглянула ему в лицо, и ее уверенности как не бывало; какая это была наглость — подойти к нему.

— Ту песню, что я пел сейчас, вы знаете? — внезапно спросил Миттельхейтер.

— Нет, боюсь, что нет… но она очень красивая.

— Скоро выучите. Я пою, а вы подпеваете ля-ля, когда сможете.

Он снова запел эту прекрасную песню, только тихо и с какой-то нежностью, и она вдруг обнаружила, что может подпевать ему, взволнованная тем, что поет дуэтом с Францем Миттельхейтером!

— Noch einer… еще раз! — быстро скомандовал он после последней ноты.

К ней пришла уверенность, и во второй раз припев прозвучал совсем по-другому. Она уже запомнила мелодию.

— И еще раз!

Лейла повернулась лицом в зал и запела громче, вслед за ним. Потом она заплакала, не в силах поднять на него глаза. Все, что было до сих пор в ее жизни, стало неважным в сравнении с острым желанием дать в пении волю своим чувствам, которые она больше не могла сдерживать.

Рука опустилась на ее плечо.

— Вы должны пойти по адресу, который я дам вам, и должны учиться, как использовать ваш голос.

Она повернулась и посмотрела на него. Он серьезно поздравил ее и не удивился ее слезам. Его лицо было почти печальным.

— Это не половина, — сказал он ей. — Это должно быть все. Вы должны хорошо есть, это самое важное, а все остальное должно быть принесено в жертву голосу. Вы понимаете меня? Если вы не можете этого сделать, бесполезно начинать. Теперь идите и подумайте об этом.

На следующий день Лейла сидела одна в своем подвале. На утреннюю репетицию вызвали только ведущих исполнителей, и она смогла воспользоваться желанной передышкой, чтобы сходить по адресу, который ей дал Франц Миттельхейтер. Профессора Гольштейна не было дома, но его экономка назначила ей прийти в следующий четверг и сказала, сколько примерно будут стоить уроки. Для Лейлы это был шок, но днем она поспешно убрала со стола остатки ленча и села, чтобы прикинуть, какие есть возможности заплатить за то, чего она так сильно желала.

Избавившись от всего не очень нужного из мебели, ходя в театр и из театра пешком и находясь дома в пальто, чтобы меньше топить, она сможет заплатить за первые несколько уроков. Скоро лето, и, значит, можно будет сэкономить на топливе. А если она тщательно упакует зимние платья с нафталиновыми шариками, они смогут сгодиться на будущий год снова. Подумав об этом, она прибавила стоимость нафталиновых шариков к общей сумме расходов. Все равно пока получалось, что она может заплатить только за первые несколько месяцев обучения. А что она будет делать потом?

Где-то в глубине у нее сидела мысль, которую заронил Джек Спратт, о поклоннике, который мог бы заплатить за уроки, но это то же самое, что позволить какому-нибудь состоятельному негодяю купить ей платье. Она мысленно спросила себя, так ли уж сильно желает научиться петь, и, подумав о Вивиане Вейси-Хантере, вслух ответила: «Не так сильно, спасибо».

Лейла складывала фунты, шиллинги и пенсы и грызла конец карандаша, стараясь получить более обнадеживающий итог, когда раздался стук в дверь.

В раздражении от того, что ее прервали в середине расчетов, и в расстройстве от отсутствия денег, она пошла к двери и сердито распахнула ее.

Ее сердце замерло от ужаса, потом бешено заколотилось. Лейла не верила глазам своим. В дверях стоял он, в полной форме улана сорок девятого полка: отлакированные сапоги, темно-синие брюки, серый китель с золотым галуном, красивая портупея и изящный золотой шлем с красно-белым султаном. За ним в ее крошечном дворе стоял огромный боевой конь Оскар.

Вивиан лениво отдал ей честь.

— Добрый день, мисс Дункан.

В своем шлеме он выглядел еще более огромным, а его присутствие вместе с боевой лошадью во дворе так ошеломило ее, что она не могла собраться с мыслями.

— Что вы здесь делаете? — спросила она прерывающимся голосом.

— Навещаю вас.

— С… с лошадью?

— Я был вынужден взять ее. Было бы смешно, если бы я в этой форме шел пешком. — Его бархатный голос как всегда магически подействовал на нее. — Можно мне войти?

— Нет.

— Клянусь, я оставлю Оскара снаружи.

— Нет, — повторила Лейла, пытаясь прийти в себя. Он смиренно вздохнул.

— Мне нужно много вам сказать, а Оскар, вероятно, устроит у вас во дворе ужасный беспорядок, если надолго в нем останется.

В замешательстве она снова спросила:

— Что вы здесь делаете?

— Мой отряд сегодня утром сопровождает персидского шаха во время его визита к принцу Уэльскому. Я уже возвращался в казарму, когда сообразил, что проезжаю мимо вашего дома.

Ее сопротивление слабело с каждой минутой.

— Это совсем не по дороге в казарму.

Его лицо приняло выражение совершенной невинности.

— Я вынужден ехать, куда везет меня Оскар, а он очень плохо ориентируется в Лондоне.

Не зная, что делать, и боясь, что он не уйдет, даже

если она закроет перед ним дверь, Лейла все еще пыталась сопротивляться:

— Вы зря тратите время. Все, что вы хотели, вы сказали в своем письме.

— Откуда вы знаете? Вы же не читали его.

Ситуация зашла в тупик: прохожие останавливались в изумлении, мальчишки уже прыгали и кричали, что к девушке на Миртл-стрит приехал посыльный от королевы. Неудивительно, что толпа быстро росла. Всех интересовало, зачем огромному офицеру в парадной форме понадобилось приезжать на огромной лошади в грязный подвал на грязной улице.

— Это просто смешно, — тихо запротестовала она. — Люди смотрят.

— Я знаю, — печально согласился Вивиан. — Если я войду в дом, они уйдут, а если не уйдут, вы, по крайней мере, их не будете видеть.

Капитуляция была неизбежна, он знал это.

— Вы не сможете оставить Оскара во дворе, — вяло сказала она.

— Я дам этим оборванцам полкроны, чтобы они подержали его. У вас есть яблоки?

— Да, — как во сне ответила она. — Но полкроны — это слишком много для мальчишки. Хватит и яблок.

Он ослепительно улыбнулся.

— Яблоки — для Оскара. За одно он продаст душу. За два — позволит какому-нибудь мальчишке подержать его.