Андрей Снежков учится жить. - Виктор Баныкин

И этот тревожно-шумливый листопад усиливал тоску и смятение, все больше и больше охватывающие душу Константина.

Константин тронулся дальше, начиная осознавать, что теперь, после смерти Павла, в его собственной жизни должны произойти какие-то перемены, но он никак не мог решить: что же ему надо делать?

Константин никогда не замечал красоты Жигулей, привыкнув к ним с детства, но почему-то сейчас, когда он вышел из сумрачных дубовых зарослей, подступающих к Молодецкому кургану с юга, и его взору вдруг открылись с головокружительной высоты необозримые пространства, он почувствовал, как сладостно защемило сердце.

Перед ним лежала Волга — тихая и светлая, с многочисленными в этом месте протоками — «воложками», омывавшими оранжево-зеленые острова и песчаные мели, а вдали до самого горизонта тянулись поля, перелески. Кое-где по берегу расположились деревни и села с еле приметными очертаниями домиков.

Серединой Волги шел буксир с караваном барж; буксир и баржи были похожи на детские игрушки, сделанные искусным мастером.

Веселы и приветливы были берега. А как нежна была бирюзовая даль реки, сливавшаяся на горизонте с чистым и высоким небом!

На самом ближнем острове, прямо перед Молодецким курганом, лежало полукругом озеро, точно оброненный кем-то назубренный серп. А на берегу стояли два багряных сверху донизу клена. В лучах заходящего солнца они казались огромным костром.

Взгляд Константина остановился на этих кленах. И ему вдруг показалось, что он видит, как ярким пламенем горит танк.

У Константина часто забилось сердце. Он шагнул в сторону обрыва и, вытирая со лба холодную испарину, сел на каменистый выступ. Какая-то неясная еще мысль настойчиво и властно начинала заполнять все его существо.

XIV

В этот вечер Дмитрий Потапыч не готовил ужина, он собирался в деревню и ждал на смену себе Константина. «Связался с этим домом и делать больше ничего не хочет», — думал с раздражением старик.

В сумерках из Отрадного приплыл Егор. Он кое-как замотал за уродливую корягу цепь от лодки и в-три прыжка одолел лесенку.

— Дедушка, — закричал он поднявшемуся со скамьи старику. — Отца тут разве нет?

— Сам видишь — нет, значит, нет, — сердито сказал старик.

Егор вытер рукавом рубахи лицо, взглянул на деда и вдруг в глазах его сверкнули слезы:

— Дедушка, дядя Паша...

Подросток не договорил и отвернулся.

— Что случилось, Егор? — старик больно взял внука за дергающееся плечо и так повернул его к себе, что у того назад откинулась голова.

...Дмитрий Потапыч очнулся поздним вечером. Он лежал вниз лицом возле домика и в ногах у него валялась сломанная вешка.

Когда уехал Егор и что он сам делал все это время, старик не помнил. Он сел и почувствовал боль в плече.

«Что со мной было?» — подумал он и разжал крепко стиснутую в кулак руку. На ладони лежали смятые стебельки травы, вырванные из земли с корнем.

— Травка, — сказал старик и бросил траву в сторону. Она была теперь мертвая и напоминала ему о смерти сына.

Старику захотелось встать. Но стоило ему подняться, как закружилась голова, и он почувствовал во всем теле такую слабость, словно ему пришлось прохворать несколько месяцев. Осторожно, держась за дверь, он вошел в домик и лег на кровать. Он все старался представить себе Павла, но перед глазами медленно проплывали совсем незнакомые лица. Особенно преследовал старика какой-то мужик с ехидно прищуренными глазами.

Дмитрию Потапычу подумалось, что ему близко знакомо это отталкивающее лицо, и он принялся вспоминать, где его видел. Но усилия его были напрасны... Наконец он устал и незаметно для себя уснул.

Было уже утро, когда он проснулся. Он вспомнил, что на бакенах еще не погашены фонари, проворно встали увидел, что рубаха у него разорвана от воротника до низа. И он ясно вспомнил все, что с ним было вечером, в часы безутешной скорби.

Вчера он не знал, что с собой делать, сейчас у него было тоже горе, оно будет и завтра, оно будет всегда, но оно уже больше не сможет его одолеть. Измученная душа Дмитрия Потапыча продолжала еще тосковать, но тоска эта уже начинала уступать место рассудку и мужеству.

Он спустился к берегу и посмотрел из-под руки на Волгу. Фонари на бакенах не горели.

«Кто их потушил? — подумал старик. — Константин? А где же он сейчас?.. Может, Евсеич?»

Он еще раз внимательно оглядел реку, но она в этот утренний час была пустынна и безмолвна, хотя и светило солнце.

Старик вернулся к домику и сел на свою любимую скамейку.

«Как там Мареюшка теперь? — вспомнил он о снохе. — Каково-то ей горемычной... Такая молоденькая — и вдова».

В дубняке, скрывающем крутую тропинку, которая вела на Молодецкий курган, послышалось шуршание листьев и приглушенное падение осыпавшихся камней. Дмитрий Потапыч оглянулся.

Показался Константин. Тяжелым, медленным шагом он направился к старику, сдернул с головы фуражку и опустился рядом с отцом на скамейку.

Старик посмотрел на широкую спину сына с прицепившимися к черной рубашке хвойными иголками и сказал

— Где это ты пропадал?

Константин кашлянул и ничего не ответил.

Дмитрий Потапыч достал из кармана трубку, но, вспомнив, что в кисете нет табаку, спрятал ее.

— Ты, батюшка, не гневайся на меня... Не могу я тут больше. Душа покой потеряла, — вдруг осипшим голосом сказал Константин и поднялся. — Хочу вместо Павла туда проситься...

Отец молча обнял сына и поцеловал.

С чувством какой-то необычной легкости спускался Константин по лесенке вниз. На последней ступеньке он задержался, поднял голову.

— Батюшка, — крикнул он, — у сруба дверь и окна досками забейте. Достроим, когда вернусь.

Дмитрий Потапыч стоял у обрыва и пристально смотрел на каменную дорогу, тянувшуюся вдоль самого берега.

Сын скрылся за оголенным выступом скалы, а он все еще смотрел на дорогу, часто моргал веками, и глаза его наполнялись слезами, и весь мир для него был как в тумане.

Врач боялся, как бы у Маши не начались преждевременные роды, но все обошлось по-хорошему, и на четвертый день ей стало значительно лучше.

Маша все еще ничего не ела. Когда вошла Катерина и поставила на стол тарелку куриного бульона и другую с ломтиком белого хлеба, пахнущего хмелем, Маша ни к чему не притронулась.

«Как нелепо, — подумала она, — Павлуши нет, а они все суетятся и беспокоятся... Ему вот ничего не надо. Его нет и больше не будет. Не будет!»

Маше вдруг показалось невероятным, немыслимым, что от любимого ею человека ничего, кроме воспоминаний, не осталось в жизни. И при этой мысли сжалось сердце и пересохли губы. Гитара на стене, спинка кровати и все другие предметы в комнате стали двоиться, казались нечеткими и смутными. Маша крепко зажмурила глаза, и по щекам потекли теплые струйки.

Она не вытерла их и так, не шевелясь, лежала долго, часто облизывая кончиком языка губы и, чтобы ни о чем не думать, повторяла какие-то нелепые, бессмысленные слова, возникавшие в больном воображении, пока сознание не поборол облегчающий, успокоительный сон.

Когда Маша открыла глаза, она увидела Авдея Никанорыча Хохлова.

Он вошел в комнату застенчиво и на предложенную Катериной табуретку сел осторожно, сначала потрогав ее рукой, будто боялся, что она под ним сломается.

Возле ног Хохлов поставил плетенную из соломы сумку, кашлянул в кулак и расправил большим пальцем усы.

Прошло минуты две, а мастер и не собирался говорить. Маше было невыносимо это молчание, и она безучастно и недружелюбно спросила:

— Какие новости на промысле, Авдей Никанорыч?

Хохлов поднял голову и, виновато улыбаясь, переспросил:

— Вы о чем, простите, не расслышал?.. Работаем, как же! Взяли новое обязательство — как только узнали о гибели...

Хохлов запнулся и покраснел. Не зная, как скрыть свою неловкость, он нагнулся к сумке и бережно вынул из нее макет буровой вышки.

— Пожалуйста, примите... Вроде как на память, — сказал он и снова покраснел.

У маленькой нефтяной вышки из гладко выструганных прутиков и палочек все было как у настоящей, большой.

Даже маршевые лестницы не поленился сделать мастер. Огибая вышку, они поднимались к самой вершине с площадкой, напоминающей скворечник. Над входом в вышку висела красная дощечка с надписью:

«Буровая № 5 имен Героя Советского Союза П. Д. Фомичева».

Маленькая вышка была чудесной работы, большую любовь и кропотливый труд вложил в нее бывалый мастер, и Машу глубоко тронул этот подарок. Порывисто приподнявшись с постели, она взволнованно сказала:

— Как вы добры ко мне. Я никогда не забуду... Никогда!

Мастер смутился и встал.

— Что вы... Вот уж право... — пробормотал он и стал искать фуражку.

Маша посмотрела ему вслед и подумала: «А он добрый, хороший и Павлушу, видимо, очень любил».

Неожиданно в раскрытое окно дунуло холодным ветром с пылью, и кто-то с яростью захлопнул створки. Испуганно вскрикнув, Маша соскочила с кровати.