Вяземский - Вячеслав Бондаренко

Тем не менее именно начало 1980-х отмечено парадоксальным всплеском издательского интереса к Вяземскому в СССР: двухтомник 1982 года, сборник критики 1984-го, том в серии «Библиотека поэта» 1986-го, и это не считая изданий для детей.

Наконец, примерно с 1987 года начинается новая эпоха в восприятии Вяземского-поэта. В новом издании вышеупомянутого энциклопедического словаря в коротенькой справке гнев сменили на милость: «поэзия воспоминаний, трагич. мотивы; придерживался консерват. общественных взглядов». Мало-помалу Вяземский признается крупным и самодостаточным явлением, появляется даже литературная премия его имени; растет число современных поэтов, которым Вяземский близок и дорог (среди них Иосиф Бродский, который признавал Вяземского одним из своих главных учителей и, по-видимому, именно у него перенял жанр «большого стихотворения»). Вместе с тем приходится сталкиваться и с противоположными мнениями — есть люди, печатно называющие Вяземского чуть ли не графоманом, в крайнем случае — забытым поэтом второго ряда, не создавшим ничего значительного… И снова вырабатываются штампы, без них, похоже, никак: если раньше основной упор в творчестве князя делался на сатирические жанры, то теперь вершиной его достижений считается лирика 70-х годов. Все чаще и чаще приходится слышать о том, что Вяземский — своего рода «русский анти-Рембо: средний поэт поначалу, гениальный — после»: пустое раннее творчество, очень долгое созревание и в последние годы жизни — целый ряд шедевров…

Да, небрежные миниатюры, вышедшие из-под пера несчастного, измученного болезнями и смертями близких старика Вяземского и не увидевшие света при жизни автора, по праву входят теперь во все антологии русской поэзии XIX века. Они близки и понятны современному читателю — как проблематикой, так и стилистическим строем. Но утверждать, что эти миниатюры были вершиной всей поэтической судьбы князя, ни в коей мере нельзя. Равно как нелепы были и заявления о том, что талант Вяземского ярче всего проявил себя в «Негодовании» и эпиграммах. Разве возможно представить себе Вяземского и русскую поэзию без великолепных дружеских посланий 10-х годов, без «Первого снега» и «Уныния», без «Прощания с халатом», «Моря», «Черных очей»? А «Леса», «Родительский дом», «Два ангела» (два стихотворения под таким названием), «Утешение»? Разве это не вершины для Вяземского?.. Да и сам термин «поздняя лирика Вяземского» требует к себе более тщательного подхода. Безусловно, проникнутые «едкой горечью» стихи 70-х были логическим завершением творческого пути поэта — но они замыкали собой длинную цепочку тем и ассоциаций, которая тянулась на протяжении пятидесяти — шестидесяти лет. Мотивы, характерные для старческих стихов Вяземского, впервые возникли в его творчестве уже в конце 10-х годов, а в начале 30-х заявляли о себе в полную силу («До свиданья», «Предопределение», «К старому гусару», «Тоска», «Жизнь и смерть»). Имея это в виду, можно сказать, что «поздняя лирика» еще совсем не старика Вяземского берет свое начало при жизни Пушкина…

Несколько раз за долгую свою судьбу Вяземский был «в зените» поэтического творчества. Менялся вместе со временем и принимал уроки друзей. Считал, что стихи «кончились», — и снова брался за перо, хоронил себя — и преодолевал… Да, сейчас понять всю прелесть его дружеской стихотворной переписки 1815 года неизмеримо труднее, чем оценить неизысканные и горькие миниатюры 1872-го, стоящие по стилистике рядом с поэзией XX века. Но упростить Вяземского, сведя его к Вяземскому-сатирику или «позднему» Вяземскому-философу, — значит обеднить большого и сложного поэта…

Молодой Вяземский отдал щедрую дань традиционным дружеским посланиям, в которых легко усвоил уроки Батюшкова, часто обращался он и к любовной лирике. Но друзья рано стали замечать в князе нежелание мирить форму стиха с его содержанием: если для полноты выражения мысли нужно было неблагозвучное сочетание слов, Вяземский-поэт с легким сердцем допускал такое сочетание… Батюшкова и Жуковского это раздражало. Сам же Вяземский охотно признавался в своих грехах: «Странное дело: очень люблю и высоко ценю певучесть чужих стихов, а сам в стихах своих нисколько не гонюсь за этою певучестью. Никогда не пожертвую звуку мыслью моею. В стихе моем хочу сказать то, что сказать хочу: об ушах ближнего не забочусь и не помышляю… Мое упрямство, мое насильствование придают иногда стихам моим прозаическую вялость, иногда вычурность… В стихах моих я нередко умствую и умничаю. Между тем полагаю, что если есть и должна быть поэзия звуков и красок, то может быть и поэзия мысли». В «упрямстве» Вяземского-поэта проявлялась его оригинальность. Конечно, к советам друзей он прислушивался, но в меру. Вот, скажем, послание «К подруге»: его густо правят Жуковский и Батюшков. Казалось, молодой поэт мог бы послушаться старших товарищей, признанных лидеров литературы, принять их поправки. Но Вяземский меняет всего две строки по совету Жуковского, а из всех предложенных Батюшковым вариантов принимает… одно-единственное слово. С таким же «упрямством» он будет воспринимать потом и критику Пушкина. Из советов друзей принимается только то, что не противоречит творческим установкам самого Вяземского.

К 1815 году вполне уже сложился стиль раннего Вяземского, слог, столь же своеобычный, как и его создатель; сильный, выразительный, он поражал современников какой-то необычайной духовной напряженностью («Вольтерова острота и сила», — отзывался о нем Александр Воейков) и в то же время легкостью («живой и остроумной девчонкой» назвал музу Вяземского Батюшков). Генеалогию его можно вывести из Державина, к которому Вяземский, невзирая на членство его в «Беседе», продолжал относиться с большим почтением и которому в 1816-м посвятил первую свою критическую работу. Но тут и Дмитриев, очень много Дмитриева, тоже умело сочетавшего в своем творчестве сатиру с лирикой, и французский учитель Дмитриева — Буало-Депрео, и много Батюшкова, и французская «легкая» поэзия — Шолье, Шапель и Парни, и в меньшей мере Карамзин и Жуковский. Вяземский — непревзойденный мастер мелких жанров: эпиграммы, альбомной записи; он пишет эклоги, «песни», дружеские послания, пародии, сочиняет немало басен (очень недурных), но привлекает его и жанр дидактического послания, во многом несущий в себе сатирический заряд. Легко заметить и разность между жанровыми системами Вяземского и его современников. Вяземский словно из принципа не берется за большие, сюжетные вещи, отдает очень скромную дань переводам. У него нет медитативных элегий и баллад, как у Жуковского, развернутых пейзажных элегий, как у Батюшкова. А у Дмитриева он не унаследовал жанр сказки-новеллы, хотя Батюшков и полагал, что этот жанр создан «как нарочно для… остроумия, ума и сердца» Вяземского.