Маленькие трагедии большой истории - Елена Съянова

А ночью вожатой приснился сон: она ведет детей в лагерь, в тот самый, где прятался от войны Федор Сорока и рассказывает о «трусости и предательстве», всё, как было. А на другой день собирается везти пионеров в настоящий «партизанский лагерь» – туда, за реку, где всё уже восстановили. Отряд ждет автобусы. Пришли автобусы и повезли детей… по домам, потому что смена закончилась. И стало ей во сне так стыдно от чего-то! Проснулась и снова ничего не смогла объяснить, на этот раз уже – себе самой.

P. S. А музей и ныне там.

Внучка Гитлера

На книжной выставке в Лейпциге приятная во всех отношениях фрау-активистка Общества российско-германской дружбы указала мне на просто приятную фрау, внимательно рассматривающую стенды с книгами о Москве.

– Знаете, кто это? – шепнула активистка. – Это внучка Гитлера.

Я посмотрела себе под ноги и от неловкости задала глупый вопрос:

– А у вас есть доказательства?

– Зачем? – удивилась фрау. – Это и так все знают.

Года три спустя я снова была в Германии, частным образом, у друзей, которые живут в городке на юге. Живут уже лет пятнадцать. В Москве это была необычайно деятельная семья: байдарочники, галеристы, устроители всевозможных артмероприятий, знавшие всю творческую Москву. Они и в Германии поначалу развернули было бурную деятельность, от которой через десять лет остался только маленький художественный салон, жесткий режим экономии и глухая депрессия. Всем навещавшим их бывшим соотечественникам они жаловались на скуку; все навещавшие советовали вернуться домой, в Москву, и я сделала то же и получила ответ, который, видимо, давали и остальным.

– А чего мы там забыли? Москва теперь такое же художественное захолустье, только суетящееся и надувающее щеки. А у нас тут не так уж и серенько все. Вот ты знаешь, например, что к нам в салон заходит иногда внучка Гитлера? Напрасно, напрасно… – прокомментировали они мой ответный взгляд. – Это тут все знают. Кстати, она заезжает к нам обычно по средам, так что если тебе повезет…

Мне повезло. В среду около заборчика остановился синий «форд», и вышла женщина, которую я узнала, – та самая приятная фрау, что рассматривала на книжной ярмарке стенд правительства Москвы. На вид – от пятидесяти до шестидесяти лет, невысокая, спортивного покроя, ухоженная, с лицом, которое не запоминается. Она пробыла в салоне свои обычные четверть часа, купила книгу, поболтала с хозяйкой. И отбыла. Ну и что? Ну приехала какая-то дама, ну купила книгу… Почему внучка Гитлера? Кто вам это сказал?! Почему вы в это верите?! Она подтверждает чем-то свое родство? Она вам сама что-то говорила? Что-то показывала?

– Нет, она нам ничего не показывала и ничем не подтверждает. Ни она, никто вокруг вообще никогда об этом не говорит. А верим, потому что знаем. Потому что все знают. Как то, что лето теплее, чем зима.

– Журналисты к ней ездят? Интервью берут, о ней пишут? – попыталась я снова. – Ну положим, у Гитлера могли быть дети и внуки соответственно… Ну вот объявился же некий внук, так всё о нем давно вытащили, вытрясли, перемыли до последней косточки! А почему об этой внучке – тишина? Как такое могло не стать сенсацией?!

– Да так, что сенсации делаются на фальшивках, а подлинная история идет себе и идет… Странно, что ты, историк, этого не понимаешь, – был ответ.

Я еще что-то спрашивала, возмущалась, доказывала. Но здравый смысл расшибался, как о стену. Все знают, что лето теплее зимы, что городок их стоит на Дунае, а эта милая фрау – внучка Гитлера. И хоть ты застрелись! С мозгами у них тут у всех не в порядке, что ли?! Еще мою Москву захолустьем обозвали! Подбросить такую «внучку», например, акулам какого-нибудь форума радиостанции «Эхо Москвы» можно лишь как повод для остроумия.

Но с «внучкой Гитлера» я заочно встретилась еще раз. Совсем недавно в самолете разговорились с соседями-немцами, летевшими в Москву, а оттуда – на фестиваль в Муром. Оба оказались художниками, и я рассказала им о салоне моих друзей, как выяснилось, довольно известном на юге Германии. Говорили о современной художественной, театральной, литературной России. Они спросили, чем я занимаюсь, и стоило лишь произнести слова «Третий рейх», как я вдруг услышала: «О, а вы знаете, ведь где-то в тех же местах живет внучка Гитлера!». Справившись с эмоциями, я попыталась сформулировать вопрос в максимально корректной форме: «Вот вы собираетесь посетить Муром, – сказала я, – а вы знаете, что там жил Илья Муромец, русский богатырь, защитник России от врага. У нас это все знают».

Немцы дружно закивали, даже показали эмблему праздника с изображением богатыря. Тогда я задала им второй вопрос: «Легенда о Муромце была нам нужна, поэтому и родился и жил могучий защитник Руси. А зачем вам внучка Гитлера? О чем эта легенда?».

Они поняли. Разговор прервался. Правда, ненадолго, через пару минут мы как ни в чем не бывало вернулись к болтовне о художественной России. Перед выходом из самолета немцы вручили мне свои визитки и несколько приглашений на разные мероприятия. В одном приглашении я уже дома обнаружила листок из блокнота с рисунком, видимо, сделанным еще в самолете. Могучий воин, опирающийся на могучий меч, по виду – не то Муромец, не то Зигфрид. Видимо, все-таки Зигфрид, потому что под ним мои новые друзья дали-таки свой ответ: «Эта легенда, – написали они, – о попытке Германии сделаться великой».

Индиго

«Маленькая драма» разыгралась в соседней школе: весь класс невзлюбил мальчишку, который пришел туда полгода назад. Дети нормальные: никаких избиений на заднем дворе и съемок на мобильный. Дети просто сторонились этого одноклассника, не болтали с ним на переменках, не звали в гости, никогда не звонили. Ребенок жаловался дома, и мать пошла разбираться, в чем дело. Новенький и никак не впишется? Да нет, двое пришли в этот класс после него и «вписались». Дети такие вредные? Обычные дети – говорит учительница. Значит, учительница ненормальная! Мать пошла к директору. Учительница хорошая и дети обыкновенные, отвечал директор. А потом задал вопрос:

– А может быть, дело в вашем ребенке? Вы поговорите с ним. Может быть, он сам виноват?

– Мой ребенок – индиго, – заявила мать. – К нему нужен особый подход.

Директор на это не стал отвечать, но обещал обратить внимание молодой учительницы на взаимоотношения в классе. Обратил, а та сказала, что уже давно пытается наладить контакт этого мальчика с другими детьми. После него в класс пришел еще один ученик – с огромной близорукостью, плоскостопием, неуклюжий, даже немножко нелепый мальчик по имени Клим. Но тут никакого ее вмешательства не потребовалось: все его приняли, посадили за первую парту, хорошо с ним дружат, по-детски тактичны. Пришла еще девочка-узбечка, говорит по-русски с акцентом. Вмешательство было скорее профилактическим: учительница английского языка на первом же уроке как бы невзначай заметила, что у Шахзоды своеобразное произношение и это просто здорово. Шахзода уже стала Шоней, на русский манер, а одноклассники иногда соревнуются, кто больше запомнил узбекских слов.

– Просто Клим и Шоня – нормальные дети, а вот Славик… Да я бы сама с ним дружить не стала! – призналась учительница. – Такой пакостник. И ведь выбрал самого слабого – Клима: то стащит у него что-нибудь, то, напротив, подложит, то ущипнет, то толкнет, когда никто не видит. Но ребята всё видят. И не только это. Они видят, что Слава требует к себе особого отношения, а почему? Что я им должна объяснять? Если Слава не может ответить на вопрос по заданному материалу и, вместо того чтобы выучить и ответить позже, устраивает истерику у доски, а одноклассники к нему при этом никакого сочувствия не проявляют, то что – попросить, чтобы проявляли? Представьте, просила, они даже пытались, но зацепиться не за что – он здоровый, крепкий, всё при нем, как говорится… Я говорила со Славиком, но он на всё отвечает, что по всем десяти пунктам соответствует ребенку-индиго и по-другому себя вести не станет, потому что знает, кто он, зачем в этот мир явился, а его обязанность – «заявить о себе». Я эти десять пунктов, по которым какие-то господа определили детей-индиго, теперь с собой ношу, – добавила учительница. – Вот, например, пункт 2: «Они чувствуют, что они “достойны быть здесь”, и удивляются когда другие этого не разделяют». Или – «они кажутся антисоциальными, если не находятся в своем кругу. Если рядом нет никого с подобным образом мышления, они часто “сворачиваются внутрь себя”, чувствуют, что их никто не понимает. Школа для них очень часто является крайне сложной в социальном плане». Ну или вот еще, пункт 6: «Они фрустрируются в ритуально-ориентированных и не требующих творческого мышления системах».

– Эта мать доиграется в своего «индиго», – резюмировал директор. – Ладно, я с ней сам побеседую, попытаюсь объяснить, что поощрять антисоциальность, но требовать от социума нормального отношения – безнадежное дело.