Зацветали яблони - Валентина Дорошенко

А тут этот ремонт! Они еще с весны собирались, но все до нас не доходила очередь. И вдруг дошла. Являются два лба в телогрейках и говорят: будем приступать. Начнем с ванны. Заменим трубы и кафель. Надо отключить воду.

— Не надо! — взмолился дед. Но телогрейки уже следовали к нашей ванной.

Дед побежал в комнату, порылся там в карманах и вернулся к рабочим. О чем-то они пошептались, и телогрейки тут же ушли.

— Так, так! Хороший пример подаешь внуку, — подловил я деда, когда он, опустив глаза, хотел прошмыгнуть мимо меня на кухню. — Как же это называется?

— Это… — промямлил он, еще ниже опуская голову.

— Взятка! — подсказал я.

— Ты что! — запротестовал дед. — Взятка — это когда дают, чтобы что-то сделали. А я — чтобы ничего не делали. — Он довольно улыбнулся, глядя на меня сбоку, как Дэзи, когда схитрит. — Это хитрый тактический прием. "Манэвр", как говорил наш взводный Агабян. — И, накручивая на швабру тряпку, чтобы вытереть грязные следы, прибавил для пущей убедительности:

— Ну сам подумай: приедет человек, а тут грязь, помыться негде. Неудобно.

— Подумаешь, неудобняк! Дела житейские, — махнул я рукой в точности как дед. Он понял намек и улыбнулся.

— Смотри, дождешься у меня! — прищурил хитрые глаза.

Нет, дед у меня в порядке. С юмором.

В общем, мы оба были довольны, что ремонт отложен и что рабочие ушли.

Только рано мы радовались. На следующий день они явились снова.

— Будем начинать, — предупредили.

А деда нет. Ну я и говорю:

— Валяйте.

А что я им еще мог сказать?

Они так обрадовались — все трубы разворотили. И кафель почти весь расколупали. В один момент. Рабочий энтузиазм — закачаешься!

А дед вернулся и чуть не грохнулся в обморок:

— Как? Мы же с вами договорились!

— То не с нами, — отвечали они, — то с другой бригадой.

Дед жутко расстроился.

— Ну что ты переживаешь? — успокаивал я его. — Еще же больше недели. Успеют!

— Разломать — да, — соглашался дед, — А отремонтировать…

— Ну пойдешь в ДЭЗ, звякнешь медалями.

Дед метнул в мою сторону гневный взгляд, и я замолк. "Лаптев этого не сделает". Я знал. Дед не считал для себя возможным пользоваться льготами, которые давала "кровь, пролитая товарищами". Меня это всегда бесило: "А ты что, не проливал? У тебя даже могила есть — тебя ведь в сорок третьем схоронили!"

Это когда его контузило, и он двое суток под трупами лежал. А потом выполз, предки говорили. А дед ни слова.

Вообще он не зануда, не донимает меня рассказами о своем героическом прошлом. Вовка, с которым за одной партой сижу, жалуется, что его дед каждый день ему мозги компостирует: все "эпизоды из жизни" рассказывает. В воспитательных целях, конечно. А моего не допросишься. "Ну почему, дед? Тебе что, нечего внуку поведать? — подначиваю его. — Расскажи!" А он: "Слова — не моя специальность, Гошка. Не могу, не получается".

Загибает, конечно. Потому что, если его как следует подначишь, — изобразит так, что сам Хазанов позавидует. Особенно здорово выходит у него про танковые атаки. Как он фашистов дурил. "Идет махина — прямо на меня. Вот-вот в землю вдавит. А бутылки с горючей смесью кончились. Фашист, чувствую, уже ухмыляется, представляет, как из меня овсяную кашу сделает. Только я-то за танк ухватился. Он и протащил меня через все поле. В целости и сохранности". — "За что там можно ухватиться-то?" — уточнял я. "Жить захочешь — найдешь за что", — смеялся дед. Его послушать, так не бой, а один смех.

Или как он "крендельком скрутился", когда в другой раз "тигр" его сверху гусеницей "утюжил". Деду, как я понял, сильно повезло, что была зима и земля как камень. "Не поддалась, родимая", — говорил он, и его рука при этом дергалась, словно хотела дотянуться и погладить тот бугор, который не просел под фашистской гусеницей.

В контору он, конечно, не пойдет. Я знал, что дед всегда был идеалистом. Ладно, пусть считает, что он меня классно воспитывает. Сам туда схожу втихаря. Я не идиот, чтобы от своего отказываться. Ну, не совсем своего, от дедова, но это детали. Тем более что до приезда Семыча три дня остается. А у нас грязь по колено и горячей воды нет, помыться негде. Какой у Семыча после этого будет стимул с Кисленским разговаривать?

Начальник ДЭЗа меня отшил.

— У нас, — говорит, — нет кафеля.

— А мне какое дело? — отвечаю ему. — Не надо было ремонт начинать.

Ух, как он стал выступать: кто ты такой, чтобы нас учить?! Мы сами знаем, что надо и что не надо. Кати отсюда, если не хочешь, чтобы в школу сообщили — о том, как со взрослыми разговариваешь.

Но меня на испуг не возьмешь.

— Доставайте кафель и кончайте эту канитель. Если не хотите, чтобы я написал в исполком. — И выложил все дедушкины удостоверения и орденские книжки. — Видите? Кавалер двух орденов Славы. Не говоря уже о медалях. И "За освобождение Праги", и "За взятие Берлина". А вы…

Они, естественно, перетрухнули. Начальник сразу — задний ход. Я, дескать, здесь недавно, не всех жильцов, дескать, героев наших знаю. Конечно, постараемся, что в силах…

Тут же прикатила комиссия. За ней вторая. Техники смотрители, прорабы. Завертелись, короче. За два дня все сделали. И кафель положили, и воду пустили.

— Поразительно! — удивлялся дед, который и не подозревал о моем визите. — Что значит выдержка. Не лез, не брал их за горло — и вот, пожалуйста…

Сем Семыч приехал в воскресенье. День был что надо. Небольшой морозец и солнце в дымке. Как масло в манной каше. Расплылось. Превратило небо в рыжее пятно. И стало вдруг ни с того ни с сего весело и радостно, как в детстве. А тут еще Дэзи на весь лес концерт устроила. Бегает вокруг и заливается. Голос у нее ломкий, еще не окрепший. На визг все время срывается. От свежего снега она совсем обалдела. Прыгает, переворачивается в воздухе, как циркачка. А то вдруг ляжет на брюхо, уткнет нос в сугроб и поползет под снегом, как крот. Потом вынырнет, морда в снегу, и снова давай прыгать и лаять на весь лес.

— Это овчарка? — спрашивают встречные.

— Да. Овчарка с волком, — с гордостью отвечает дед.

Хотя Дэзи самая настоящая дворняга. Добродушная — и хвост крючком. Но умная — жуть. И нюх потрясный. Любую вещь спрячешь, скажешь: "Ищи!" — и через пару минут готово. Я как-то специально в снег свою ручку зарыл. Отыскала-таки, серая морда! Вон как в снегу барахтается, перед гостем выгибается.

А Квадрат, надо сказать, мало изменился. Такой же подтянутый и стройный. Ему очень идет этот спортивный костюм…

Идея! Нарисую его в синей "олимпийке". Она прекрасно оттенит его здоровый жизнерадостный румянец. Да, это та деталь, которой мне недоставало.

И на лыжах он ходит не хуже меня. Мы, конечно, не очень наяриваем, чтобы дед не устал. Но он все равно запыхался. И Семыч предложил сделать привал — щадит дедово сердце.

Мы грызли сушки и яблоки, припасенные дедом.

Квадрат сел на пенек, запрокинул голову и, глядя на плавно раскачивающиеся сосновые лапы, припорошенные снегом, произнес:

— Какая красота! Какая гармония линий! Сколько поэзии и мудрого спокойствия. — Потом опустил голову и показал на небольшую вмятину в снегу. — Видишь то углубление? — обратился ко мне. — Кажется, ничего удивительного, правда? Просто снег просел. А ты заметил, как залегли там тени? А какого они цвета? Голубые? Правильно, но не совсем. Посмотри, как они сгущаются к середине. Постепенно набирают глубину. Видишь? Почти фиолетовый отлив…

Складно говорит. Даже я заслушался. Не говоря уже о деде, тот вообще питает нежность к художественному слову. А когда его произносит Тарин, его удавшийся ученик, он вообще киселем расползается.

Потом Квадрат вынул из кармашка круглые часы на длинной цепочке и сказал:

— Пора возвращаться. Режим! — Он не сразу сунул часы в карман. Немного подержал их на ладони, зачем-то несколько раз щелкнул крышкой, закрыл, потом снова открыл, заставив несколько раз поиграть нежную мелодию.

— Серебряные? — спросил дед уважительно, и мне стало как-то жаль его. Дед никогда не питал страсти к "презренному металлу". А тут вдруг такое почтение в голосе! Чтобы сделать приятное их владельцу — это ж ясно! Потому что тот ждал такого вопроса, недаром же так долго вертел их в руке. Ну зачем ты, дед?

— Да, — подтвердил Семыч, — старинные, — и захлопнул крышку уже окончательно.

Дома Семыч принял горячий душ, и мы сели за широкий стол, любовно накрытый дедом. "Не говори Семычу про портрет, — предупредил я его. — Я сам. Завтра докончу и…"

Ели и говорили об искусстве. Семыч рассказывал о своей новой работе по оформлению концертного зала. И о только что законченной — иллюстрации книги известного советского поэта.

Но вдруг прервал себя, видно, понял, что больно расхвастался.

— А как у тебя дела? — обратился ко мне. — Насчет архитектурного не раздумал? Нет? Молодчина! Завтра я увижусь с Кисленским, — многозначительно глянул на деда, но тот его толкнул под столом, мол, не порть ребенка. — Кисленский хочет перетянуть меня в Москву, — незаметно кивнул деду, — говорит: "Ты, Тарин, вырос из местных рамок. Пора выбираться на столичный простор". Каково?