Вальпургиева ночь - Густав Майринк

И хотя вещи, обнаруженные в нем, по своему назначению все же приближались, подобно теням грядущих событий, к потребностям нижней половины человеческого тела, тем не менее до брюк им было еще ох как далеко. На свет божий почему-то являлись совершенно неактуальные предметы: свернутая ванна из каучука, стопка мягкой туалетной бумаги, грелка и, наконец, лакированная под бронзу жестяная посудина с огромным носом, а на нем длинный резиновый шланг, наподобие морских змей Лаокоона свернувший свои тугие кольца на нежной шее статуэтки великого полководца графа Радецкого, невесть как попавшей в багаж.

Вздох облегчения вырвался из измученной груди Тадеуша Флугбайля – исторгла сей вздох, конечно же, не радость по поводу встречи с красным хитрющим шлангом, но блаженное сознание невозможности повторной ошибки: теперь всего лишь тонкая оболочка изготовленного в Саксонии чемодана разделяла хозяина и брюки – желание и удовлетворение.

По-борцовски вытянув вперед всесокрушающие длани, господин императорский лейб-медик, покрытый холмом из парчовых жилетов и сигарных коробок, шаг за шагом неотвратимо надвигался на это на первый взгляд такое безобидно мирное изделие соседнего союзного государства.

Крепко сцепив свою пасть сверкающим замком и, видимо, целиком полагаясь на преимущество в весе, подлый желтый фабрикат с берегов Плейсе[26] угрюмо ожидал нападения Пингвина.

Вначале оценивающее прощупывание, почти нежные пожатия и повороты кнопок, потом резкие злобные тычки в нижнюю медную губу, были допущены даже пинки ногами и, наконец (очевидно, с целью психологического запугивания противника), многократные призывы князя тьмы, – увы, все напрасно.

Святое чувство сострадания? Оно было абсолютно чуждо бездушному отпрыску фирмы «Медлер и К0»: он продолжал хранить ледяное молчание; даже когда господин императорский лейб-медик в пылу битвы наступил на полу своей ночной рубашки – душераздирающий полотняный крик прекрасной власяницы не возымел действия.

Яростно пыхтя, Пингвин с корнем открутил выродку левое кожаное ухо и швырнул его в хамски ухмылявшуюся физиономию зеркального шкафа: тщетно, рта саксонец не открывал!

А как отражал атаку за атакой!

Гений обороны!

Что рядом с ним героический Антверпен! Жалкий дилетант!

Замкнутый саксонец очень хорошо усвоил, что единственно настоящий тирлич-корень, способный принудить его оплот к капитуляции, – маленький стальной ключик и хранится он там, где господину императорскому лейб-медику его не найти и за сутки: ключик висит на голубой ленточке, а голубая ленточка – на шее Его превосходительства господина императорского лейб-медика.

Ломая руки, безбрючный Пингвин одиноко возвышался в центре своего необъятного острова; блуждая одичалым взором по комнате, он поглядывал то в сторону еще сулившего слабую надежду колокольчика, который безмятежно отдыхал на ночном столике, то вниз – на свою тощую икру с проволокой седых волос, едва прикрытую разорванной рубашкой.

Будь у него хоть какое-нибудь оружие, он бы немедленно капитулировал, сложив его на негостеприимную землю своего острова.

«Если бы я был женат! – по-стариковски всхлипывая, убивался он. – Все бы пошло по-другому! А теперь, всеми покинутый, я одиноко наблюдаю закат своей жизни. Даже мои вещи не любят меня! Ничего удивительного! Ведь ни одна любящая рука мне ничего не дарила; как же из этих вещей может исходить любовь!.. Все это я должен был покупать себе сам. Даже вас! – и он печально кивнул своим тигровым туфлям. – Именно такими безвкусными я заказал вас, пытаясь убедить себя, что это подарок. Думал этим привлечь в свою холостяцкую квартиру домашний уют. О Боже, как я заблуждался!»

Он грустно вспомнил одиноко проведенное Рождество, когда в каком-то угаре сентиментальности самому себе подарил эти тигровые туфли.

«О Боже, если бы у меня была по крайней мере преданная собака, как Брок у Эльзенвангера!»

Он почувствовал, что впадает в детство.

Попытался взять себя в руки, но ничего не вышло.

Как обычно в таких случаях, он стал называть себя «экселенц», однако на сей раз даже это не помогло…

«Да, да, тогда в «Зеленой лягушке» Зрцадло был совершенно прав: я – Пингвин и летать не умею.

Да и никогда, в сущности, не умел летать!»

Глава 8

ПУТЕШЕСТВИЕ В ПИСЕК

В дверь постучали, потом еще и еще раз, стучали громче и тише, но сказать «войдите» господин императорский лейб-медик уже не решался.

Он больше не желал поддаваться предательской надежде увидеть на пороге экономку со своими брюками.

Только не новое разочарование!

Чувство жалости к самому себе, равно присущее старикам и детям, окончательно скрутило его.

Однако соблазн был слишком велик. Пингвин долго крепился, но искушения не выдержал и буркнул:

– Войдите.

Увы – и на сей раз его надежды были обмануты.

Несмело подняв глаза, он увидел, как в дверной проем нерешительно просунулась голова… Богемской Лизы.

«Нет, это уже переходит всякие границы», – едва не рявкнул господин императорский лейб-медик, однако даже придать своему лицу выражение, подобающее «Его превосходительству», ему не удалось, не говоря уж об изречении столь невежливой фразы.

«Лизинка, ради Бога, поди отыщи мне брюки!» – охотнее всего взмолился бы он сейчас в полной беспомощности.

Старуха, заметив по его лицу, до какой степени он раскис, немного приободрилась.

– Извини, Тадеуш. Клянусь, меня никто не видел. Я бы никогда не пришла сюда, в Град, но мне необходимо с тобой поговорить. Прошу тебя, Тадеуш, выслушай меня. Только одну минуту. Это чрезвычайно важно, Тадеуш! Ты должен меня выслушать. Никто не придет. Никто не может прийти. Я два часа ожидала внизу, пока не убедилась, что в замке никого нет. А если б кто пришел, я бы скорее выбросилась из окна, чем опозорила тебя своим присутствием. – Все это она выпалила одним духом, почти задыхаясь от возбуждения.

Мгновение императорский лейб-медик колебался. В нем боролись сочувствие и ставший привычкой страх за доброе имя Флугбайлей, уже более тысячелетия сохранявших незапятнанной свою репутацию.

Наконец в нем восстала, как нечто почти инородное, какая-то независимая, самоуверенная гордость.

«Куда ни взгляни – слабоумные болваны, пьяные кутилы, неверные слуги, продувные трактирщики, сволочи вымогатели и мужеубийцы, так почему же я не могу по-христиански принять отверженную, которая на дне отчаяния и нищеты целует мой портрет, находя в этом хоть какую-то тень утешения!»

Улыбнувшись, он протянул руку Богемской Лизе:

– Садись, Лизинка! Устраивайся поудобней. Успокойся и не плачь. Ведь я рад! Действительно! От всего сердца! И вообще, теперь все будет по-иному. Я больше не могу видеть, как ты голодаешь и гибнешь в нужде. И какое мне дело до других!

– Флугбайль! Тадеуш, Тад… Тадеуш! – вскрикнула старуха и зажала уши. – Не говори так, Тадеуш! Не своди меня с ума. Безумие шествует по улицам. Средь бела дня. Оно уже охватило всех. Но не меня. Будем держаться вместе, Тадеуш! Сейчас мне необходимо сохранять ясный рассудок. Дело идет о жизни и смерти. Ты должен бежать! Сегодня. Сейчас же! – Она прислушалась к доносившимся с площади звукам. – Ты слышишь это? Они идут! Живо! Прячься! Слышишь барабанный бой? Вот! И снова! Жижка! Ян Жижка из Троцнова! Зрцадло! Дьявол! Он закололся. А они содрали с него кожу. У меня! В моей комнате! Он так хотел. И натянули на барабан. Это сделал дубильщик Гавлик. Он идет впереди и бьет в барабан. Разверзлись адские врата. Канавы снова наполнились кровью. Борживой – король. Отакар Борживой. – Простирая руки, она застыла, словно видела сквозь стены. – Они убьют тебя, Тадеуш. Дворянство уже бежало. Сегодня ночью. Неужели все тебя забыли? Они уничтожают все, имеющее отношение к дворянству. Я видела одного. Став не колени, он пил струившуюся в канаве кровь. Вот! Вот! Прибыли солдаты! Солда… – И она рухнула в беспамятстве.

Флугбайль поднял ее и уложил на ворох одежды. Ужас охватил его.

Старуха тут же пришла в себя:

– Барабан из человеческой кожи! Спрячься, Тадеуш, ты не должен погибнуть! Спрячься…

Он прикрыл ей ладонью рот:

– Тебе лучше сейчас помолчать, Лизинка! Слышишь! Делай, что я скажу. Ты же знаешь, я врач и лучше тебя разбираюсь, что к чему. Я принесу вина и чего-нибудь поесть. – Он огляделся. – Господи, мне бы только брюки! Это сейчас пройдет. У тебя в голове помутилось от голода, Лизинка!

Старуха вырвалась и, сжимая кулаки, заставила себя говорить как можно спокойнее:

– Нет, Тадеуш, это у тебя помутилось в голове. Я не сумасшедшая. Все сказанное мною – правда. До последнего слова. Конечно, они пока внизу, на Вальдштейн-ской площади; люди в страхе бросают из окон мебель, пытаясь преградить им путь. Кое-кто из преданных своим господам смельчаков оказывает сопротивление, строит баррикады; ими предводительствует Молла Осман, татарин принца Рогана. Но в любой момент Градчаны могут взлететь на воздух: бунтовщики все заминировали. Я это знаю от рабочих.