Грех (сборник) - Захар Прилепин

Сыграй мне, горнист, тыловую канцону,

а всем остальным сыграй: рота, подъём.

Расскажу, раз дали слово,

с кем встречался на Покров.

Помнишь Толю Кобенкова?

С ним был Гена Русаков.

Сделай музыку потише,

я ещё не досказал.

За столом был Боря Рыжий,

Ваня Волков разливал.

На земное притяженье

пух летел с тяжёлых крыл.

Значит, был там Маркин Женя,

И Кабанов Саша был.

И давали, соловея,

буриме и гопака

три, наверное, еврея,

три, быть может, русака.

Алю мяли, брагу пили,

после вдоль и вглубь земли

поспешили, наследили,

за собой не подмели.

Сорок тысяч разных строчек,

ветку хвои к декабрю

я смету в один совочек,

себе чаю заварю.

Колокольчик беззаботный,

не заманивай меня.

До свиданья в преисподней,

до видзения, родня.

Я куплю себе портрет Сталина

Три на три

В подсобке закрытого на вечный ремонт музея

У сторожа, который ничего не помнит

Не помнит даже Сталина

Я куплю себе портрет Сталина – Трубка, френч, лукавый прищур – Блядь дешёвая купит Рублева – Бить земные поклоны и плакать – Все шалавы закупятся дурью –

Все набьют себе щёки жалостью – Плохиши, вашу мать, перевёртыши – Я глаза вам повыдавлю, ироды – Эти гиблые эти мёрзлые – Эти вами ли земли обжитые?

Нераскаянный на развалинах – Пращур внуков моих растерявшихся – От огней святорусского табора – Я куплю себе портрет Сталина – Гадом буду, я сниться вам стану – Здравствуй родина! Мы – твоё стадо

Мы и быдло тебе и паства – Мы тебе приготовим блюдо – из двух тысяч годин бесстрашия – Жри, собака! заплачено кровью! – Разворована наша житница –

Едет на бок седая кровля – Неприступные наши ворота – Разодрала как рот зевота – Хахаль твой ходит гоголем-моголем – Достоевская моя родина – Роговица глаза оленьего – Злыми псами кишок твоих вырвано

Ах, шалавы иконописные – поднимите свои бесстыжие – свои юбки цветные алые – свои очи как Бог уставшие – свои головы дурьи рыжие – Ах, поэты мои рублёвые – сколько ереси в вас это надо же – Мои девочки беспонтовые – Мои мальчики бесшабашные

Павел Васильев – Иван Приблудный – Борис Корнилов – Осип Мандельштам

– Приходите ко мне мои близкие – Будем есть с вами чёрные ягоды – Я прошу вас о понимании – Я несу вам просьбу о милости – из моей поднебесной волости – Имена ваши – в моём имени – Наша родина – нам заступница – Выше, взоры и тише, музыка – Начинается день поминания

– Я куплю себе портрет Сталина –

Неотвратимо, будто в ад,

тоска гнала шпану на площадь,

где колобродит Коловрат

и Пересвет Ослябю точит.

Но там ковшом разрыли рвы,

ко рвам сгоняли обречённых,

и у небесной синевы

стал привкус горестный и чёрный.

С тех пор здесь стыть и волчий гай,

душа томится белым снегом,

и едет к чёрту на рога

как лошадь с мёртвым печенегом.

звук колокольчика

запах цветов

ты

в одиночестве танцующая вальс

на холме

твои ножки так соблазнительны

самый светлый сон мне приснился

в трясущемся грузовике

где я затерялся среди трупов людей

расстрелянных вместе со мною

Какое жуткое стремленье –

Не встретить телом тот ожог,

что как корявое растенье

из пасти вырвет смертный вздох.

Вкус пороха коснётся праха,

настигнет сердце пустота.

Играй, мой сын, не ведай страха.

мы здесь с тобою навсегда.

Я не хочу победы в этой войне,

кому нужны проспекты в чёрном огне.

Всем сразу станет хуже – только не нам.

Не зли царь-пушку, слушай – жми по газам.

Держите лица, бесы, подальше от нас,

иначе лица резко станут без глаз,

и будет вовсе нечем вам посмотреть

в каком обличье нынче пришла ваша смерть.

Сержант ваш Пеппер, что же – а наш Костолом,

он все вопросы может ставить ребром,

и если ты вдруг зарвался – тебе, брат, пора –

иначе есть все шансы уйти без ребра.

Здесь смерть едва ли можно читать по слогам:

открыл свой рот и, Боже, она уже там,

а тех, кто нам не рады – я не виню:

всех мёртвых ждёт награда – встретить родню.

Я не хочу победы в этой войне,

Я не люблю портреты в чёрной кайме.

Станцуют шуба-дуба дети трущоб.

Харон, греби отсюда, пока не огрёб.

Концерт

В полночный зной в кафе у Иордана

смешалось всё. Коктейль не остужал.

Лица касался вдохновенный жар:

мягка волна взрывная, как сметана.

Дрожит висок. Куда нам наступать?

Восток разрознен. Всюду рубежи.

Смешалось всё. И жалок автомат.

Мозг ужасом раздавлен как томат.

О, позвоночник мой, – тебя не убежишь!

Над океаном мороки возникли,

их шаг гремит, как радостный скелет.

Здесь полночь бьют изящные зенитки,

их алый зёв к Всевышнему воздет.

Но не дарует Он ни окрика, не вздоха.

Грудные клетки в крике рвёт пехота, –

сердца на волю отпускает, озверев.

И пенье упокойное Востока.

И горла тонкие зениток на заре.

Восход уже теряет рубежи.

Сдирая шкуру, сладко обнаружить

ржаное мясо. Здесь наслоен жир.

Топчу ногой: Восток, яви мне душу!

Ужели она – жалкая прореха?

Внутри Саддама ветер ищет эхо,

внутри Адама глухо, как в земле.

Но на Содом заявится проруха

в ушанке и с лицом навеселе.

Страшись тогда, испитый неврастеник.

Вомнёт тебя спокойная пята.

И будет мир. И в мир придет цветенье.

Корявых гусениц увидим мы в цветах.

Взойдёт бесстрастно сумрак галифе,

не разделив виновных и безвинных.

Пока же мы немного подшофе.

Восток завис в израильских кафе.

Мы слушаем пластинку Палестины.

Мясной концерт в кафе у Иордана…

…уж лучше ржавою слюной дырявить наст,

лицом в снегу шептать: «ну, отстрелялся, воин…»,

не звать ушедших на высотку, там, где наш

кусок земли отобран и присвоен,

и лучше, щурясь, видеть ярый флаг,

разнежившийся в небесах медово,

и слышать шаг невидимых фаланг,

фалангой пальца касаясь спускового,

и лучше нежить и ласкать свою беду,

свою бедовую, но правую победу,

питаясь яростью дурною, и в бреду

нести в четверг то, что обрыдло в среду, –

вот Отче, вот Отечество, и всё:

здесь больше нет ни смысла, ни ответа,

листьё опавшее, степное будыльё,

тоска запечная от века и до века,

для вас Империя смердит, а мы есть смерды

Империи, мы прах её и дым,

мы соль её, и каждые два метра

ее Величества собою освятим,

здесь солоно на вкус, здесь на восходе

ржаная кровь восходит до небес,

беспамятство земное хороводит

нас от «покамест» и до «позарез»,

здесь небеса брюхаты, их подшёрсток

осклизл и затхл, не греет, но парит,

здесь каждый неприкаянный подросток

на злом косноязычье говорит,

мы здесь примёрзли, языками, брюхом, каждой

своей ресницей, каждым волоском,

мы безымянны все, но всякий павший

сидит средь нас за сумрачным столом, –

так значит лучше – лучше, как мы есть,

как были мы, и так как мы пребудем,

вот рёбра – сердце сохранить, вот крест,

вот родины больные перепутья,

и лучше мне безбрежия её,

чем ваша гнусь, расчёты, сплетни, сметы,

ухмылки ваши, мерзкое враньё,

слова никчёмные и лживые победы…

Беспамятство. Не помню детства,

строй чисел, написанье слов…

Моё изнеженное сердце

на век меня переросло.

Искал тебя, ловил все вести,

шёл за тобою в глушь, и там

Тобой оттянутые ветви

так сладко били по глазам.

Сержант

Он затевал этот разговор с каждым бойцом в отряде, и не по разу.

С виду – нормальный парень, а поди ж ты.

– Каждый человек должен определить для себя какие-то вещи, – мусолил он в который раз, и Сержант уже догадывался, к чему идёт речь. Слушал лениво, не без тайной иронии. – Я знаю, чего никогда не позволю себе, – говорил он, звали его Витькой. – И считаю это верным. И знаю, чего не позволю своей женщине, своей жене. Я никогда не буду пользовать её в рот. И ей не позволю это делать с собой, даже если она захочет. И никогда не буду пользовать её…

– Ты уже рассказывал, Вить, – обрывал его Сержант. – Я помню, куда ты её не будешь… Я даже готов разделить твою точку зрения. Зачем ты только всем про это рассказываешь?

– Нет, ты согласен, что если совершаешь такие поступки – значит, ты унижаешь и себя, и свою женщину? – возбуждался Витька.

Сержант понимал, что влип и сейчас ему нужно будет либо соврать, либо спорить на дурацкую тему.

Ответить, что ли, Витьке, чего бы он сделал сейчас со своей любимой женщиной…

– Лучше скажи, Витя, почему ты рации не зарядил? – поменял Сержант тему.

Витька хмурил брови и норовил выйти из полутьмы блокпоста на еле-еле рассветную улицу.

– Нет, ты постой, Витя, – забавлялся Сержант, будоража пригасший уже настрой. – Ты почему рации взял полумёртвые? Ты отчего не зарядил аккумуляторы?