Детская книга - Борис Акунин

— Пошто стогнешь, государю? Опоили зельем? Кто сии злодеятели? — воинственно воскликнул он, наклоняясь над лежащим.

— Я… сам… Сам… Промысел Божий… — просипел монарх и показал сначала на Ластика, а потом на Василия Ивановича. — Он… Шуйский… изречет… мою волю…

И больше не произнес ни слова — кровь полилась еще пуще, затылок самодержца стал неимоверно тяжелым, и Ластик догадался: царь умер.

Испуганно отдернул руки. Голова Бориса стукнулась об пол, а Ластик поскорей сел на лавку и забился в угол. Ему хотелось только одного: чтоб на него перестали обращать внимание.

Бородачи смотрели на неподвижное тело с одинаковым выражением — любопытства и ужаса. Некоторые закрестились, некоторые стояли так.

— Рцы, князь Шуйский, — сказал сливоносый (он из всех, видимо, был самый старший). — Яви нам царскую волю.

И низко поклонился. Остальные последовали его примеру.

Василий Иванович (правильно, его фамилия «Шуйский», а не Шаинский и не Шиловский, вспомнил теперь Ластик) откашлялся, но начинать не спешил.

Унибук уже был наготове — тут нельзя было пропустить ни единого слова.

— Слушай, князь Мстиславский, слушайте все вы, бояре и дьяки. Перед тем как умереть, царь и великий князь всей России при мне и моем ближнем дворянине Ондрее Шарафудине, а также в присутствии вот этого святого отрока велел передать державный венец… своему сыну царевичу Федору!

Это известие никого не удивило — кроме Ондрейки. Тот так и вылупился на боярина своими кошачьими глазами. Прочие же с интересом уставились на Ластика, который сидел ни жив ни мертв и сосредоточенно смотрел в книгу — боялся встретиться с придворными взглядом. То, что князь Шуйский переврал волю Годунова, Ластика нисколько не расстроило. Не хватало ему еще на царский трон угодить! Навряд ли в истории был такой самодержец — Ластик Первый.

Главный из бояр, которого хозяин назвал «князем Мстиславским», махнул рукой, все снова склонились бородами до самого пола, распрямились.

— Что ж, на то его царская воля. А наше дело повиноваться.

Четверо придворных почтительно подняли с пола мертвеца, а Мстиславский, разглядывая Ластика, спросил:

— Кто этот мальчик с книгой? Почему государь указывал на него пальцем? И зачем на лавке стоит детский гроб?

У Шуйского ответ был наготове:

— Боярин, этот отрок — великий схимник. Спит в гробу, питается росой и птичьим пением, Книгу Небесной Премудрости читает, в великой святости пребывает. А сейчас он у меня в доме гостит, оказал мне такую честь. Когда мы давеча за столом сидели, видел, как я шептал на ухо его величеству? — Мстиславский кивнул. — Это я царю про малолетнего праведника рассказывал. Вот государь, прими Господь его душу, и пожелал посмотреть собственными очами. Хотел, чтобы блаженное дитя за него помолилось. Только маестат (Это слово, очевидно, происходит от немецкого majestat — «королевское величество».) рот раскрыл помолиться, как его хватил удар. Хорошо умер государь, перед Божьим угодником. Дай Господи всякому такую кончину.

Все снова перекрестились, а Василий Иванович низко поклонился Ластику. Поколебавшись, то же сделал и Мстиславский, за ним остальные. Но интерес к «малолетнему праведнику» явно поугас — и Ластика такой поворот дела очень устраивал.

Почти все последовали за мертвым телом, задержались лишь оба князя, да у дверцы неприметной тенью маячил Шарафудин.

Озабоченно почесав бороду и понизив голос, Мстиславский сказал:

— Ох, не ко времени прибрал Бог государя. Самозванец с польскими добровольцами и запорожскими казаками бьет наших воевод. Хитер он и изобретателен, уж мне ли не знать — сам с ним воевал, еле жив остался. Рассказывал я тебе про сатанинскую птицу? То-то. Боюсь я, больно юн Борисов сын, шестнадцать лет всего. Сдюжит ли?

— На то воля божья, — ответил Василий Иванович, и это было понятно без перевода.

— Твоя правда, князь, — набожно возвел очи к потолку Мстиславский. — Ладно, повезу новопреставленного Наверх, к царице. Ну, крику будет…

И вышел. Ластик с удовольствием выскользнул бы за ним, но разве эти двое отпустят. Вон как зыркал на него Шуйский своим выпученным правым глазом. О чем думает — не поймешь.

Похоже не только для него это было загадкой.

— Пошто неистинно рек боярам, княже? — спросил Ондрейка.

Ластика это тоже очень интересовало. Чтоб ничего не упустить, он опустил взгляд в книгу.

— Зачем сказал боярам неправду, князь? Почему утаил про воскрешение царевича? Что тебе царевич Федор? Какая от него польза? А этому кто бы он ни был на самом деле, ты стал бы первый помощник и опекун. Никуда бы он от нас не делся. Ведь мы-то про него правду знаем. Так, дитя?

Он подмигнул Ластику желтым глазом и оскалил в улыбке мелкие острые зубы, будто укусить собрался.

— Ничего мы про этого немчика не знаем, — ответил боярин, по-прежнему всматриваясь в Ластика. — Отчего умер? Почему вдруг воскрес? А может, он и не помирал вовсе? Может, в обмороке был, а твои дурни не поняли? Эй, книгочей, ты по-нашему, по-христиански понимаешь?

— Вообще-то не очень, — прошептал Ластик в унибук, а потом прочитал с экрана вслух. — Не вельми гораздо.

— Сам видишь. Куда его, такого, показывать? Опасно. В чудеса верит чернь или ополоумевший от страха царь, а бояре ни за что не поверили бы. Ведь они-то отрока этого в гробу мертвым не видели. Вообразили бы, что это мои козни. Они пока еще за Годуновых стоят. Ничего, пусть Борисов щенок до поры поцарствует, а там видно будет.

И приподнял левую бровь, совсем чуть-чуть, но щелочка сверкнула ярче широко раскрытого правого глаза.

Ондрейка почтительно поклонился.

— Ты мудр, князь. Тебе видней. Куда же этого девать будем? В мешок, да в воду?

Спокойно так спросил, деловито — Ластик от страха унибук выронил.

Василий Иванович с неожиданной для его комплекции проворностью нагнулся, подобрал книгу, открыл на развороте с какими-то теоремами, посмотрел и с поклоном возвратил.

— Думай, что болтаешь, дурак! Ты на лицо его посмотри! Разве он похож на обычного мальчишку? А такие книги ты когда-нибудь видел? В них непонятные письмена и магические знаки. Откуда его взяли твои шпыни? (Это слово чаще употреблялось как бранное. В прямом смысле — представитель низшей прослойки горожан, не имеющий жилья и постоянных занятий.)

— Не спрашивал.

Поглядел князь на замершего Ластика еще некоторое время, пожевал губами и громко, как у глухого, спросил:

— Ты откель к нам пожаловал, честной отрок? Оттель? — Он показал на потолок. — Али оттель? — Палец боязливо ткнул в пол. — Яка сила тя ниспослала — чиста аль нечиста?

— Долго рассказывать, — ответил Ластик, раскрывая 78-ю страницу. Рассказывать и в самом деле пришлось бы очень долго, да и не понял бы боярин.

«Долго речь», — перевел унибук.

— Долго речь.

Вряд ли боярина устроил такой ответ, но вопросов задавать он больше не стал — видно, уже пришел к какому-то решению.

— А хоть бы и нечистая. Сила — она и есть сила. Прошу твою ангельскую милость быть гостем в моем убогом домишке. (Это словосочетание не следует понимать в буквальном смысле; старомосковский речевой этикет требовал говорить о себе и своем жилище в уничижительных выражениях.) Если же твоя милость не ангельской природы, а наоборот, то я и такому гостю рад.

Василий Иванович Шуйский склонился перед Ластиком до земли.

В гостях у князя Василия

Месяца майя 15 дня года от сотворения мира 7113-го пресветлый ангел Ерастиил, отчаянно зевая, сидел у окна и смотрел, как играют солнечные блики на мутной слюде. Перед ангелом на подоконнице лежала раскрытая книга — в телячьем переплете, с затейливыми буквицами и малыми гравюрками. В книге про весну говорилось так: «Весна наричется яко дева украшена красотою и добротою, сияюще чудне и преславне, яко дивится всем зрящим доброты ея, любима бо и сладка всем, родится бо всяко животно в ней радости и веселия исполнено». Но Ерастиил радости и веселия исполнен не был — очень уж измучился сидеть взаперти.

Обидней всего было, что даже через окно посмотреть на «украшену красотою и добротою деву» было совершенно невозможно: пластины слюды пропускали свет, но и только. В парадных покоях княжеского дворца имелись и окончины стекольчаты, большая редкость, но ходить туда в дневное время строго-настрого воспрещалось.

Крепко стерег Шуйский своего гостя, особо не разгуляешься.

Поместили Ластика в честной светлице — комнате для почетных гостей. Ондрейка сказывал, что последний раз тут останавливался архиепископ Рязанский, который князь Василь Иванычу родня.

По старомосковским меркам помещение было просторное, метров тридцать. Чуть не треть занимала огромная кровать под балдахином. Лежа в ней, Ластик чувствовал себя каким-то лилипутом. Из прочих предметов мебели имелись стол, две лавки да резной сундук, вместилище вивлиотеки: три книги духовного содержания да одна потешная, то есть развлекательная — про времена года (как видно из вышеприведенного абзаца, чтение не самое захватывающее).