Западня (СИ) - Людмила Лыновская

тяжелую, с точки зрения обычного светского человека, жизнь ведут монахини, я думала, что они совершают подвиг, истязая себя трудами и молитвами.

«Такая жизнь — это постоянная борьба, преодоление себя», — думала я. Но со временем, мне стало казаться, что это неправда. Что я чего-то не понимаю, чего-то главного. И это никто не сможет мне объяснить, пока я не пойму сама.

Прошло достаточно много времени, но я все еще не готова была написать репортаж, потому что истина не давалась мне, а врать не хотелось.

Моя самоуверенность стала понемногу таять. Я стала осознавать, что не все мне подвластно, что есть вещи, которые я не могу объяснить и понять. От этого страдала моя гордыня, и я чувствовала себя морально подавленной.

Вместе с монахинями и трудницами я ходила на службу. Прежде всего, для того, чтобы собрать, как можно больше впечатлений для написания статьи. Но выстоять поначалу было очень трудно. Ноги отекали, спина болела. Я постоянно ловила себя на мысли, что думаю о посторонних вещах. Мне было непонятно, как по два-три часа спокойно выдерживают пожилые женщины.

Однажды, выходя из храма, одна монахиня поравнялась со мной. Я хотела, воспользоваться случаем и что-то спросить, заметив по ее лицу, что она расположена ко мне. Но она опередила меня:

— Девушка, — сказала она тихим голосом, — Вы не хотите исповедаться?

Я почему-то покраснела, вспомнив, что уже месяц в монастыре, и еще ни разу не исповедовалась, и не причащалась. Никто меня не заставлял это делать. А сама я, честно говоря, не видела в этом потребности. Хотя много читала об этом.

— Хочу, — почему-то ответила я. — Только боюсь.

Позже я поняла, что действительно так и было. Это сердце мое не смогло соврать. Хотя ум думал по-другому.

К моему удивлению монахиня не стала меня больше уговаривать. Она улыбнулась и пошла дальше.

С тех пор я стала готовиться к исповеди. Я перестала думать о репортаже. Я тщательно перебирала свою жизнь, как будто просеивала через сито. Раньше мне казалось, что я отличница во всем: живу честно, поступаю по совести, никому ничего плохого не делаю. У меня даже возникла мысль, что мне не в чем исповедоваться. Тогда я подумала, что если у меня нет грехов, значит, у меня должно быть много добрых дел. Но когда я села и решила выписать свои добрые дела, то ничего не могла вспомнить. Получается, я ничего плохого не делала, но и хорошего тоже. Мне стало не по себе. Я снова и снова вспоминала свою жизнь, свои поступки, свое отношение к другим людям, свои мысли и чувства. И вот тогда, как из рога изобилия посыпались мои грехи. Я записывала их три дня. Я была в ужасе, как же не видела их раньше.

После тяжелейшей духовной работы, через неделю, я с замиранием сердца пришла на исповедь. Исповедовавшись и причастившись, первый раз я вышла из храма, испытывая такое чувство, которое нельзя было сравнить ни с какими земными удовольствиями и благами. И тогда мне стало казаться, что тайна монастырской жизни чуть-чуть приоткрылась мне».

Алина слушала Софию и восхищалась ее одухотворенным лицом. «Мне еще не встречался человек, — думала она, — способный на такие серьезные изменения в своей жизни. Я благодарна Богу, что он познакомил меня с Софией».

Алина тоже поделилась с Софией историей своей жизни. Девушка с вниманием слушала ее, а потом немного, подумав, обещала помочь.

— Я свяжусь с одним хорошим журналистом. Он возьмет у тебя интервью и напишет о твоей истории. Когда злодеяния твоего мужа станут достоянием общественности, он не сможет навредить тебе.

Виктор два дня шел по лесу, возвращаясь к дому Ивана Степаныча. Сначала заблудился и петлял вокруг монастыря. Только на второй день вышел к болоту, которое они переходили с Алиной. Виктор удивился, как им удалось пройти это гиблое место. В бегах он не испытывал страха, только волнение за Алину и ее дочку. Так что все получилось автоматически. Теперь он понимал — то, что ему удалось вытащить женщину из трясины, было настоящим чудом.

Виктор растерянно остановился, озираясь по сторонам. Это было низинное болото, поросшее сабельником, осокой, рогозом. Видимо, под ним было старое озеро или скрытая болотными растениями пойма реки. Везде проглядывала зеленая жижа, а кое-где и открытая вода.

Ему пришлось вернуться и искать переход. Наконец повезло. Мужчина обнаружил место, где болото казалось более проходимым, появились маленькие корявые деревца, кочки и редкие кусты. Виктор изготовил широкую длинную палку и начал осторожно переходить в наиболее узком месте на видневшийся вдалеке более высокой и сухой берег.

К ночи Виктор вышел к дому Степаныча. Еще час он лежал в траве на окраине леса и, прислушиваясь, пытался определить, есть ли в доме чужие. Было тихо. Наконец дверь избы открылась, на крыльце показался Степаныч. Он немного постоял, посмотрел по сторонам, потом сел на верхнюю ступеньку и закурил.

«Вот это да, — подумал Виктор, — принес я беду своему наставнику на старости лет. Никогда его с сигаретой не видел. Нас, пацанов, всегда учил, чтобы мы дурью не маялись, не травили организм никотином. А, вот, смотри ж ты, сам дымить начал».

Виктор тихонько поднялся и пригибаясь, и озираясь по сторонам, стал пробираться через огород к дому. Войдя в калитку, которая вела из леса в огород, он чуть не споткнулся о свеженасыпанный холмик с торчащей из него палкой с табличкой.

«Господи! — испугался Виктор, — похоронил, что ли кого-то Степаныч?»

Подойдя к крыльцу, он тихонько окликнул старика. Степаныч повернул голову на голос, стараясь рассмотреть в темноте.

— Ты что ли, Виктор?

— Я, — мужчина поднялся на крыльцо и сел рядом с дедом.

— А Алина с Машенькой где? — спросил тот, подавая руку Виктору.

— В монастыре их оставил. Нас чуть было не поймали. Болото спасло, перешли, а потом дошли до монастыря. Ты знал, что здесь монастырь есть?

— Знал, — сухо ответил Степаныч. — Как же Вы болото перешли, да еще с ребенком? Здесь же топь сплошная.

— Я и сам, Степаныч, не пойму сейчас, как это получилось. Бог, видно, спас.

А обратно я выше взял, там еще более-менее перейти. А кого ты, дед, похоронил в огороде, — осторожно спросил Виктор, глядя на старика.

— Собаку свою зарыл, — убитым голосом произнес Степаныч. — Видно бросился на чужаков дом защищать, они и убили, прямо в сердце, меткий стрелок попался.

Степаныч опустил голову. — Десять лет жил у меня мой Рекс. Как сынок мне был, умный, преданный. На него дом спокойно оставлял, в лес ходили