Ахматова и Модильяни. Предчувствие любви - Элизабет Барийе

Врач из советского посольства, у которого Анна консультируется перед Сицилией, успокаивает ее: если вести себя благоразумно, все пройдет хорошо. Тревога тем не менее не отступает. В поезде, который несется к Югу, вид Везувия над Неаполитанским заливом не вызывает у Анны никаких эмоций, она чувствует себя сломленной.

В Катании ее принимают по-царски. Ей бы радоваться, но она напряжена. На коктейле в честь премии, затем на поэтическом вечере, посвященном Ахматовой в Таормине, поэтесса должна «держать лицо»: разговаривать, позировать фотографам, улыбаться, несмотря на то, что ноги распухли от жары и туфли давят, приветствовать незнакомцев, своих поклонников – все ради того, чтобы, оставшись одной, в постели, под простынями, такими свежими и мягкими, каких в России не бывало со времен Октябрьской революции, не в силах сомкнуть глаз, понять: слава превращает человека в обыкновенную вещь, принадлежащую всем одновременно.

В июне 1965 года в Оксфорде, получая мантию и почетный диплом honoris causa, Анна по-прежнему мрачна. Окружающие недоумевают. Где эмоции? Экскурсия в Стратфорд-на-Эйвоне, посещение дома, где родился Шекспир, несколько дней в Лондоне и встреча со старой подругой из Петербурга времен Серебряного века ничего не меняют, Ахматова словно где-то витает. Позже она призналась: «Единственное, чего я хотела, – отправиться в Париж».

«Париж, Париж», – шепчет поэтесса, стоя посреди комнаты, куда ее проводила француженка в полосатом переднике. «Вы в Париже, – подтверждает горничная, – откройте окно, узнаете Триумфальную арку?» Ахматова не удостаивает горделивый памятник взгляда – это не ее Париж, не Париж ее прошлого. Как высказать свое разочарование, чтобы его поняли? Ее сырой холодный Париж с черными стенами, похожими на страницы черновика, Париж тайных встреч под мостами и подвальными сводами, хаотичный Париж узких улочек, сумеречных и таинственных. Неужели тот Париж у Ахматовой украли? А мини-юбки, каких не носили нигде в мире, мокасины, бесформенные непромокаемые плащи? Во что превратились парижанки, чья элегантность день за днем заставляла Анну чистить собственный гардероб?

Надо было приехать одной. В одиночестве можно многое вытерпеть, можно позволить себе расслабиться, позволить ранам кровоточить. Но племянницу и студентку некуда девать, существуют обязанности, а самое страшное – вокруг полным-полно призраков прошлого. Эмигрантов, «белых русских», как их называют местные, здесь больше, чем в Лондоне: неузнаваемые друзья, больные и бредящие воспоминаниями; надежды вчерашнего дня, ставшие горькими разочарованиями; безвозвратно потерянная молодость; бывшие красавицы и красавцы, на которых вблизи страшно посмотреть. И всем не терпится почтить героиню-поэтессу, узреть на ее некогда восхитительном лице следы страданий, утрат и борьбы. Глаза слезятся, руки дрожат, из горла рвутся стенания. Ахматова взволнована. Каждый видит ее трагедию по-своему. Впрочем, Анна отвечает на все вопросы, улыбается. Еще немного чаю, дорогой друг?

Мы – потерянное поколение, лирическое поколение!

Призрак, с которым Ахматова так хотела бы встретиться, остается в тени.

Чая больше нет. Чашки опустели. И ради Бога – никаких визитов до завтра.

– Пускай мне вызовут такси!

Анну берут под руки.

– В вашем состоянии уставать вредно.

Сколько беспокойства и суеты из-за ерунды! Анна вырывается и хватает пальто.

– Анна Андреевна, куда вы собрались?

«Навещу свою молодость» – вот, пожалуй, наиболее точный ответ. Люди боятся чепухи, и этот страх формирует их судьбы или мешает судьбам сформироваться. «Я не выйду из такси», – уверяет Ахматова. Это не обещание, в ее возрасте обещаний не дают.

На Монпарнас? На Монмартр? К маленьким улочкам за Пантеоном? К мастерским в сите Фальгьер? Молодость – где она прячется?

– Поехали, – говорит Ахматова по-французски.

Чего она действительно хочет? Не ради паломничества ведь она приехала. Но она читала, что его могила находится на кладбище Пер-Лашез, где похоронены все знаменитости; у Оскара Уайльда там целый мавзолей. Отправиться туда – последнее дело. Смерть. Модильяни никогда не придавал ей значения, любой настоящий творец – художник, скульптор, писатель, композитор – своими произведениями показывает смерти кукиш.

Так чего же Ахматова ждет от поездки? Она хочет поговорить с ним, хотя бы мысленно. Будем откровенны: смерть, конечно, не полностью уничтожает человека, но с ним нельзя вступить в контакт – даже в мечтах. Мечты становятся односторонними, а диалоги превращаются в монологи. И все-таки Анна говорит с Модильяни, про себя, тихим голосом и, как раньше, сохраняя дистанцию.

На прежнем ли месте сите Фальгьер?

Водитель отвечает, что редко там бывает. Анна закрывает глаза и вспоминает мастерскую, увешанную рисунками, маленький дворик, кусочек неба и головы, составленные полукругом.

Рядом с Анной никого нет, так что убийца воспоминаний не расскажет ей, что стало со скульптурами, когда Модильяни покинул сите Фальгьер и перебрался в новую мастерскую на бульваре Распай. В 1913 году Осип Цадкин был потрясен, увидев на грязном дворе загадочную выставку полуразрушенных голов и скульптуру, перевернутую головой вниз, словно после нашествия грабителей.

На другом берегу Сены улицы становятся более узкими, извилистыми и крутыми. Анна выпрямляет спину – наконец-то перед ней тупики, ступеньки, дрожащие кроны деревьев, манящие островки тени за уличными фонарями. Ничто не изменилось. Ясность ума – кому она теперь нужна? Надо лишь оставаться честной перед собой, честной в своих мечтах. Теперь пора признаться, что в Париж Анна приехала ради иллюзорной встречи.

На кого был бы похож Модильяни спустя столько лет? На святого мученика, раздавленного славой? На озабоченного усталого художника в конце рабочего дня? Интересно, какой взгляд у него был, когда первый рисунок купили наконец за хорошие деньги? Взгляд хитреца? Мошенника? Возможно, Анна никогда не видела у Модильяни такого взгляда. Они так рано познакомились, их история закончилась, не начавшись.

Ахматова не осмеливается попросить водителя притормозить. Чего она боится?

Если бы Амедео вдруг появился перед Анной, произошло бы то же, что и всегда: они бы взялись за руки и двинулись вперед, радостно шагая в ногу и понимая друг друга без слов; они продолжили бы начатый диалог, эмоциональный и взволнованный, в котором высокие нотки спора внезапно сменялись бы мягкими интонациями, он перебивал бы Анну, сжимая ее руку, и превозносил бы судьбу, подарившую им счастье встречи под парижским небом, этим единственным в мире небом, подслушавшим обольстительный певучий голос: «Лишь вы можете это осуществить. Мы понимаем друг друга!»