Предначертание - Вадим Давыдов

— Хозяин? — усмехнулся Гурьев.

— Сталин.

— А ничего. Звучит. Что-то есть. Слушай, а как ты мне Ротшильда сдать умудрился?

— Это не я, — ощерился Городецкий. — Это политика теперь новая. Коминтерн прикручивают, и жидков коминтерновских – в первую очередь.

— Ага, — покладисто кивнул Гурьев. — Новая мода, значит. Выходит, правильно я угадал. Это мы, часом, не Гитлера ли полюбили?

— Нет, это свои нюансы. Конкуренция и всё такое. Все евреи – троцкисты, ты что, не знаешь? А не троцкисты – так зиновьевцы.

— Хорошо, что мы с тобой, Варяг, настоящие природные русские люди. Ты – совсем, а я – хоть наполовину.

— Не трусь, у тебя анкета с виду вполне даже ничего. Всё-таки – Ольга Ильинична Уткина, а не Циля Моисеевна Шнеерзон.

— Ну да. А кстати, мне прописочка требуется. Посодействуешь?

— Вопрос на контроле, — кивнул Городецкий. — А ты с чем приехал-то?!

— Ну, с этим у меня проблем нет. Как говорится, лучше настоящих. Ну, поменять придётся, конечно.

— И это сделаем. А имя? Ты под своим именем въезжал?

— Имя – Яков Кириллович. Это нормально. А вот фамилия у меня другая будет.

— Да-а-а?! И какая же?!

— Царёв.

— Чего так?

— А так. Потом расскажу.

— Да всё сделаем, в цвет всё будет, Гур. Всё и впишем – имя да фамилию. И паспорт, и трудовую карточку. Знаешь, что такое?

— Конечно, знаю. И кем ты меня собираешься – как это теперь называется – оформить?

— А кем захочешь. Могу даже в аппарат устроить.

— А должность?

— Истопником, понятное дело, — Городецкий посмотрел на Гурьева.

— Это можно. Но – предупреждаю: я быстро пойду на повышение.

— Куда?!

— В управдомы.

Городецкий дико посмотрел на Гурьева. И – захохотал. И вдруг – резко оборвал смех, насупился:

— Погоди-ка. А что с кольцом? Нашёл?

— Почти.

— Поясни.

— Кольцо здесь, Варяг. В Москве.

— Что?!?

— Думаю, в шифровальном отделе.

— Как так?!

— Они что-то ищут. Не знаю, что. Похоже – что-то очень важное. А может, наоборот – думают, что важное, а на самом деле – чепуха.

— Мне туда хода нет, Гур. Прости.

— Это пока, Варяг. Пока. Там увидим.

Монино, санаторий-усадьба «Глинки». Октябрь 1935

За разговорами время пробежало быстро. Впрочем, Говорил, в основном, Городецкий, — Гурьев больше слушал. Пока. Давал Варягу выплеснуть всё.

Они подъехали к воротам, вышли из машины. Городецкий, сняв фуражку, пригладил волосы, с недоумением огляделся. Гурьев, ободряюще ему улыбнувшись, поколдовал над замком калитки, которую не сразу удалось Городецкому разглядеть, и калитка бесшумно – видимо, петли были отлично смазаны – распахнулась.

— А почему – Глинки-то? — опомнился вдруг Городецкий.

— Яков Вилимович Брюс – говорит тебе это что-нибудь?

— Ну, кроме того, что вы с ним тёзки, я немного знаю, — пожал плечами Городецкий. — Птенец гнезда Петрова, так их, вроде бы, называли? Фельдмаршал, кажется…

— И это, дружище, и это. Но не только. Место здесь особенное – ещё с Брюсовых времён якобы заколдованное. Именно то, что нам нужно – тишина и покой способствуют размышлениям.

Гурьев шагнул за ограду, и Городецкий, хмыкнув, последовал за ним.

— Эй! — громко окликнул Гурьев, останавливаясь в паре метров от крыльца. — Есть кто живой?

Минуту, другую никто не отзывался. Потом раздался надтреснутый голос – рука Городецкого невольно потянулась к пистолету за брючным ремнём:

— Ну? Кого нелёгкая ещё принесла?

— Того самого. Выходи, покажись, — человек, зверь лесной, дух честной.

Дверь распахнулась – так же бесшумно, как и калитка – и на пороге появился сгорбленный старикан со всклокоченной седой бородёнкой, в кацавейке, рубахе навыпуск, перехваченной ремешком, картузе, плисовых штанах и сапогах «всмятку». Приложив ладонь к бровям, всмотрелся в гостей:

— Хто ето? Не признаю…

— Да будет вам, Игорь Валентинович, — усмехнулся Гурьев, с удовольствием оглядывая сторожа-смотрителя усадьбы. — Свои это. Свои.

Перемена, произошедшая со «стариканом», без всякого преувеличения, потрясла Городецкого. Сейчас перед ним стоял не старый подагрик, а пожилой, но ещё полный сил бывший – да полноте, бывший ли?! — офицер, ротмистр, а то и бери выше – полковник, не утративший ни выправки, ни жёсткого, пронизывающего, свинцового взгляда. И взгляд этот, обращённый на Городецкого, говорил: с каких это пор, Яков Кириллович, у вас большевички-советчики-комитетчики в своих числятся?

— Здравия желаю, Яков Кириллович, — произнёс «старикан», поднося руку к своему нелепому картузу и так щегольски выпрямив ладонь при отдании воинской чести, что у Городецкого возникло ощущение – не картуз это, а парадная каска выпускника Пажеского корпуса. — С возвращением. Прикажете завтрак?

— В малую столовую, с камином, — кивнул Гурьев. — Познакомьтесь. Городецкий, Александр Александрович, работник аппарата ЦК.

«Старикан» ловко спустился с крыльца, подошёл к Городецкому, протянул руку:

— Глазунов, Игорь Валентинович. Лейб-гвардии его величества кавалергардского полка ротмистр, временно в отставке. Городецкий Александр Арсеньевич – не родственник ваш?

— Так точно. Отец, — кивнул Городецкий, пожимая протянутую руку.

— Добро пожаловать в наши палестины, — улыбнулся ротмистр, давая улыбкой этой понять, что Городецкий признан таки «своим». И повернулся к Гурьеву: – Четверть часа, Яков Кириллович, с вашего соизволения. Проходите, пожалуйста, располагайтесь.

Кивнув ещё раз, Глазунов скрылся за дверьми. Городецкий посмотрел на Гурьева бешеным взглядом и пробормотал:

— Это что?!

— Это старая гвардия, Варяг, — тихо ответил Гурьев. — Такие там тоже были. Не только буржуазно-помещичье отребье, разложенцы-кокаинисты, декаденты всякие, с моноклями. Вот такие – были тоже. Знаешь, как трудно таких найти? А потом – удержать? Спрятать? — И вздохнул: – По глазонькам твоим вижу – знаешь. Хорошо знаешь. Ну, чего столбом встал? Идём.

Шагая по коридору – бесшумно, стремительно – Гурьев вдруг остановился, толкнул рукой створки двери одной из комнат. Они распахнулись, и он шагнул внутрь. Городецкий, помешкав, вошёл следом. Гурьев медленно обвёл комнату взглядом, приблизился к кровати в глубокой нише, одним движением стянул покрывало и, скомкав, поднёс к лицу. И, опустив, произнёс тихо, с горечью:

— Нет. Нет больше запаха. Выветрился. Жаль.

— Какой запах? — тоже едва слышно спросил Городецкий, ощущая в горле странную сухость.

— Запах, — сказал Гурьев, глядя поверх головы Городецкого. — Запах. Ты знаешь, Варяг, как пахнет женщина, которую ты только что любил на всю катушку? И которая только что любила тебя? Знаешь? Помнишь? Или – не знал никогда, да ещё и забыл?

— Ты что?! Спятил?! — сердито спросил Городецкий.

— Ты смотри у меня, Варяг, — произнёс Гурьев, втыкая в Городецкого такой взгляд, от которого у Варяга волосы во всех мыслимых и немыслимых местах встали торчком, как у ежа иголки. — Смотри у меня. Мы – люди. Мы всё обязаны помнить. Ничего не забыть. И людьми остаться. Понял меня?

— Понял, — помолчав, кивнул Городецкий. — Я тебя понял, Гур.

«Британник» (Трансатлантическая компания «Белая звезда», линия Нью-Йорк – Ливерпуль). Март 1934 г

Шторм начался ночью. Гурьев проснулся, ощутив начинающуюся продольную качку, чертыхнулся про себя. Он собирался поспать до утра без всяких приключений и будильников, и шторм нарушил его планы. Ещё раз вздохнув, он выглянул в окно каюты. Луна и звёзды были закрыты тучами, и, кроме заливаемой потоками воды сверху и снизу палубы, ему не удалось ничего разглядеть. Гурьев сел на кровати – койкой или шконкой это сооружение назвать язык не поворачивался – и потянулся рукой к выключателю ночника.

Он беспокоился о Рранкаре. Беркута нельзя было взять на борт – полная демаскировка плюс подозрения: в газеты уже просочилась версия о «гигантском орле-людоеде». Кроме женских слёз, Гурьева по-настоящему бесила, пожалуй, только человеческая глупость, особенно тогда, когда выражалась в виде неумеренного преумножения сущностей. Нельзя было написать просто «большой орёл», подумал он. Непременно – «орёл-людоед», да ещё и «гигантский». Почему не стая орлов-людоедов? Ах, орлы не летают стаями? А что, вам об этом известно? Какая поразительная осведомлённость.

Рранкар летел сложным маршрутом – через канадский Ньюфаундленд, Баффин, гренландское и исландское побережье, Фарерские и Шетладские острова и, по его расчётам, должен был оказаться в районе Лондона не позже, чем через шестнадцать – семнадцать дней. Гурьев строго-настрого запретил ему попадаться на глаза людям, лететь только в светлое время суток, в хорошую погоду и не слишком высоко. Умом Гурьев понимал, что беркуту, в общем-то, никакая опасность не угрожает – и не такое видали, да и скорее Рранкар сам напугает кого-нибудь до смерти. И всё равно – на душе было неспокойно. Гурьев сосредоточился, чтобы ощутить эмоциональную волну от птаха. Убедившись, что Рранкар в безопасности и дремлет, отдыхая, он оделся и покинул каюту.