Призраки бизонов. Американские писатели о Дальнем Западе - Вэчел Линдсей

Медвежонок остановился. Вокруг не раздавалось ни звука. Вошел. В тусклом свете догоравшего очага увидел, что она сидит, как и сидела. Она не баюкала на руках крошечный сверток. Кашля не было слышно; не было слышно, как крошечное горло пытается дышать. Не было вообще ни звука.

Он попытался говорить и не мог. У него не было слов. Он подошел к ней, сел рядом, она встала и вместе с неподвижным свертком перешла на другую сторону жилища, села там. Он не пошел за ней. Он сидел неподвижно. Он чувствовал пустоту внутри — нет ни слов, ни, казалось, чувств. Голова его поникла, как у нее, и они сидели совсем неподвижно, и костер догорел, лишь вспыхивали угольки, но и они догорели, и в жилище стало так же темно, как в ночи…

При первых проблесках рассвета он поднял голову. Шея одеревенела, но он не замечал этого, потому что разум его тоже одеревенел от странных мыслей, причинявших боль. У. другой стороны, как и прежде, сидела она; но она тоже подняла голову и смотрела на него. Лицо ее было замкнуто для него. Бессмысленная маска, за которой скрылась Пятнистая Черепаха. Она отвернулась. Встала на колени, положила крошечный сверток на землю перед собой и начала готовить его к погребению. Она держалась так, словно Медвежонка не было рядом. Он подошел к ней, желая помочь, но она отвернулась, и ему ничего не осталось, кроме как стоять и глядеть на нее.

Закончив, она выпрямилась, держа в руках приготовленный крошечный сверток, и попрежнему так, словно она была здесь одна, словно его не существовало. Он встал перед ней:

— Я отец.

Лицо ее замкнулось, но она посмотрела на него и через миг протянула руки и положила ему на руки крошечный сверток. Медвежонок подождал, пока она собрала вещи, предназначавшиеся для малыша, и, ступая впереди, вышел. Он встал перед жилищем, она стояла за спиной; он посмотрел вокруг. Он обвел взглядом весь каньон и выбрал место. На дальней стене каньона, примерно на уровне человеческого роста, виднелся небольшой уступ, за которым открывалось углубление, образующее неглубокую пещеру. Хорошее место и подходящего размера. Медвежонок пошел туда, и она шла за ним. Он опустил крошечный сверток на уступ, в пещерку. Старательно повернул его на восток, к восходящему солнцу. Взял у нее вещи, которые были вещами малыша, и разложил их вокруг свертка. Острая печаль охватила его. Не было тут пятнистого пони, чтобы зарезать его у могилы, чтобы дух маленького верхом на духе пони мог быстро ехать по тропе, где все следы ведут в одну сторону. Не было тут старца их племени, который спел бы песнь смерти, доставшуюся им от предков, чтобы подбодрить в пути дух маленького. Лишь скорбящий отец, который не мог говорить, а позади него, но не вместе с ним, скорбящая мать, которая не хотела говорить.

Он сидел на земле перед жилищем, скрестив ноги, и курил трубку, но она не принесла покоя. Печаль его была велика, но не находилось для нее слов. Пятнистая Черепаха была в вигваме, лицо ее замкнулось перед ним, и он не мог оставаться там, где она. Он слышал, как она движется. Она вышла и прошла мимо так, словно его не существовало. Она чтото искала; нашла — это был топор из заостренного камня, насаженного на крепкое деревянное топорище, лежавший там, где он оставил его, когда рубил сучья для очага. Держа топор в руке, она вновь прошла мимо него в жилище. И новая печаль охватила его — Медвежонок знал, что она собирается делать, и не мог ее остановить. Можно забрать топор, но тогда она нашла бы иной способ, выждав, пока его не будет поблизости. Он не должен ее останавливать, она поступает согласно обычаю.

Медвежонок ждал. Он услышал глухой удар — топор опустился, рубанул и ударил о камень. Медвежонок все ждал. Она не хочет, чтоб он был рядом. Но больше он не мог ждать. Он вошел и стал у входа. Она остановила кровь и теперь завязывала обрубок среднего пальца на левой руке, отсеченный у первой фаланги. Скорбь и множество печалей поднялись в нем, но лицо ее оставалось маской, непроницаемой для него, и он не смел подойти к ней. Мужчина не может отрубить себе палец, чтоб выразить свою скорбь. Мужчине нужны сильные руки — для охоты, для сражений. Он разорвал рубаху. Правая рука извлекла из ножен на бедре нож. Медвежонок резанул им по груди — сначала раз, потом еще, распарывая кожу и погружая его глубже. Яркая кровь ручейками побежала вниз.

Она увидела кровь, сбегавшую яркими ручейками. Лицо ее открылось для него.

И он смог говорить. Не о скорби своей говорил он. О ней говорила за него струившаяся кровь. Он говорил о горечи, скопившейся в его мыслях.

— Если б здесь были другие женщины, они бы знали, что делать. О горечи и печали.

— Если б здесь был человек, искусный в волшбе, он знал бы, что делать…

И Медвежонок, странный, не такой, как все, вышел в свой каньон. Он шел вдоль потока и видел рыбу в неглубоких затонах. Видел бизонов, щиплющих добрые травы. Видел, как кружат вокруг него высокие, неприступные, скалистые стены его каньона.

— Слишком долго жил мой разум в ночном свете луны. Пусть же пребудет он в дневном свете солнца.

…Человек попадает в каньон, называет его своим, завладевает им хитростью своего ума и храбростью сердца. На одной ноге костяной, на другой — деревянной убивает он могучего бизона; у него есть все, что нужно: еда, и одежда, и кров. Он сохраняет власть над каньоном, убив злодея, который испортил бы каньон, убив горного кровопийцу. Каньон принадлежит ему, он добился этого. Но он совершил это не в одиночку… В его руке нож, изготовленный далеко отсюда другим человеком, нож, который вручил ему старец, великий. Его мозг полон знаний — как добыть огонь, как изготовить оружие и одежду, как найти пищу и соорудить укрытие — знаний, которые передали ему те, кто учил его в детстве, кто показывал, как что делается, когда он жил среди них. Сам по себе он ничто. Только храбрость — его собственное достояние. Вместе с ним — даже здесь, в каньоне, — все они, и Медвежонок не сможет никогда отделиться от этих людей, ибо то, что они дали ему, прикипело; без них он не мог бы назвать каньон своим…

…Он приводит женщину в свой каньон. Это хорошо. Это довершает все, что есть хорошего для него в этом месте. Она тоскует по разговорам с другими женщинами, по деревенской болтовне, по танцам молодых, по советам и историям старших, по участию родных, что дороги ее сердцу. Ради него она согласна мириться с отсутствием всего этого. Она не станет говорить о своей тоске и постарается, чтобы он не догадался. Но тоска есть… У нее рождается ребенок. Она одна, помочь ей может только неуклюжий мужчина. На ребенка нападает болезнь. И некому позаботиться о нем так, как позаботились бы старые женщины или мужчина, искусный в волшебстве. Малыш умирает. Быть может, так повелел Химмавихийо, Мудрый Верховный, и ничто не спасло бы ребенка. Но откуда взяться уверенности?.. Может родиться другой ребенок. Он будет здоров, и выживет, и будет расти. Пусть это мальчик. Кто добудет для него удачу и рассечет ему уши? У него крепкие длинные ноги, он умеет быстро бегать. Где мальчишки, с которыми он будет играть? Где старики, что поведают ему о племени, об истории, о старых временах и расскажут о том, что нужно делать? Он подрастет, в его душе поселится тревога. Где старец, где великий, что сможет наставить его в испытании голоданием? Он подрастет, и в нем зародится желание мужчины. Где девушка, что благосклонно поглядит на него, когда он станет поджидать ее в вечерних сумерках и дернет за край одежды?.. Или пусть это девочка. Где бабушка или старуха, которая заменит бабушку, кто научит ее тем вещам, какие положено знать девочке? Где другие девочки, с которыми она будет играть, и вести бесконечные девчоночьи разговоры, и упражняться в том, как выкраивать мокасины, низать бусы, шить одеяла из лоскутов? Где молодые люди, на которых она благосклонно посмотрит, ради кого она будет тихо сидеть, ничего не возражая, пока отец будет размышлять о присланных юношей подарках и о благе дочери, дорогой его сердцу?..