Осада, или Шахматы со смертью - Артуро Перес-Реверте

У чучельника имеются собственные понятия о зрелище, предстающем его взору. Он человек ученый, начитанный, или, по крайней мере, сам себя таковым считает. И в сознании этого его взгляд — оценивающий, изучающий и холодный, как у зверей и птиц в его мастерской, — лишен и намека на благожелательность. Голубей, которые, взлетая с его террасы, ткут — или помогают ткать — наброшенную на город сеть прямых и кривых линий, нельзя даже и сравнить с теми фазанами и индюками, что, распушив хвост, прогуливаются в мерзости этого насквозь растленного, вконец одряхлевшего мира, уже приговоренного неумолимым ходом Природы и Истории. Грегорио Фумагаль убежден, что и кортесы, заседающие в Сан-Фелипе-Нери, не смогут изменить положение дел. Нет, не стоит ждать, что будущая Carta Magna,[24] почти целиком написанная клириками — благо, они составляют половину всех депутатов — и аристократами, либо грезящими о возвращении королевского строя, либо с тоской вспоминающими о нем, станет той метлой, которая сметет все. В какие одежды ни рядись, но если испанец — с конституцией или без — пойдет по этой дороге, он так навсегда и останется тем убогим невольником, лишенным души, разума и добродетели, которому его бесчеловечные тюремщики ввек не позволят увидеть божий свет. Несчастным, которому по собственной же глупости, вялости, суеверию до гроба суждено вместе с такими же, как он, беззаветно вверяться высшему порядку; и земные боги в пурпуре и горностае, в сутанах или мантиях неизменно будут на всех широтах и под любыми небесами использовать его ошибки, чтобы поработить его, обратить в порочное, жалкое существо, чтобы свести на нет свойственную ему отвагу, обуздать его героические устремления. Фумагаль, человек, как уже было сказано, владеющий иностранными языками, — он уже лет двадцать, с тех пор как ему попало в руки французское издание «Системы Природы», почитает барона Гольбаха своим наставником — твердо убежден, что Испания упустила удобный момент привести в действие гильотину: реки крови в соответствии с универсальными законами вычистили бы зловонные авгиевы конюшни этого дикого и несчастного края, вечно покорного фанатичным попам, растленным аристократам и бездарным вырожденцам-королям. Но впрочем, чучельник верит, что еще не поздно распахнуть наглухо затворенные окна и впустить в страну свет и воздух. Спасение — недалеко, на расстоянии всего лишь полулиги, на другом берегу бухты, оно явится на крыльях императорских орлов, чьи могучие когти разорвут в клочья черные рати, что пока еще держат в цепях эту часть Европы.

Фумагаль рассеянно мочит губы в козьем молоке. Несколько дам в сопровождении мужей — все с четками, с переплетенными в шагрень или перламутр требниками — замедляют шаги перед входом в кондитерскую. Покуда сильная половина, оставаясь на ногах, закуривает сигары, терзает заводные головки карманных часов, раскланивается со знакомыми и провожает взглядами вполне посторонних дам, жены занимают свободный столик, заказывают прохладительного с пирожными и болтают о своем — о свадьбах, родинах, крестинах, похоронах. Обсуждают дела домашние. Светские новости. Ни единого прямого упоминания о войне — разве что сетования, что несусветно вздорожало то или это, сожаления, что не стало снега — прежде, до французской оккупации, его привозили с отрогов Ронды — и нечем охлаждать напитки. Фумагаль наблюдает за ними краем глаза с затаенной ненавистью. Давнее презрение непоправимо отделяет его от жизни других людей; физическое омерзение к ним заставляет ерзать в кресле. Все эти дамы носят туалеты черные или очень темные, оживляя глухие тона лишь нежданной яркостью перчаток, сумочек и вееров, а головы покрывают легким кружевом мантилий, из-под которых виднеются букли, локоны, косы, уложенные короной или собранные узлом. Кое у кого, согласно новейшей моде, от локтя до самого запястья идут вдоль рукавов ряды пуговок. У простолюдинок они из позолоченной латуни, но у соседок чучельника — золотые с бриллиантиками, такие же, что украшают жилеты их мужей. Каждая такая пуговица, прикидывает Фумагаль, тянет никак не меньше двухсот песо.

— Что это? — воскликнула одна из дам, жестом призывая подруг к тишине.

— Что? Ничего не слышу, Пьедита, — ответила ей другая.

— Потому что трещишь. Помолчи и прислушайся… Где-то далеко…

В самом деле — до витрин кондитерской из какой-то дальней дали докатывает глухой тяжелый грохот. Дамы и кавалеры, как и все прочие прохожие, с тревогой глядят на перекресток улицы Мургиа, где расположено кафе «Аполлон». На полуслове замирают разговоры; все пытаются понять — обычная ли это, ставшая уже привычной каждодневная артиллерийская перестрелка между батареями Пунталеса и Трокадеро, или же французы, восстановив положение под Чикланой, снова принялись бомбардировать Кадис, силясь дотянуться до центра.

— Нет, ничего… — Донья Пьедита вновь берется за печенье.

Чучельник с ледяной злобой смотрит на восток. Настанет день, думает он, и оттуда налетит обжигающий ветер, который все расставит по своим местам, и пламенный меч науки, которая неуклонно и с каждым днем все гуще покрывает россыпью красных точек план этого города, так упрямо коснеющего на обочине Истории, дотянется и до площади Сан-Антонио. Грегорио Фумагаль в этом непреложно убежден и ради этого работает. Рискуя, между прочим, жизнью. Во имя будущего. Он будет идти все дальше и дальше, пока рано или поздно не покроет отметками все это воображаемое пространство, населенное существами, которые тоже давно уже не существуют в действительности. Этот набухший гноем нарыв, настоятельно требующий, чтобы благодетельный нож хирурга вскрыл его. Эту палку в колесе разума и прогресса, в самоубийственно безумном ослеплении застопорившую его ход.

Дамы меж тем продолжают щебетать, прикрывая лица от солнца веерами на манер зонтиков. И на лицо Фумагаля, краешком глаза наблюдающего за ними, помимо его воли всплывает мстительная улыбка. Спохватившись, он тотчас скрывает ее, поднеся ко рту стакан молока. Бомбы обрушатся на эти пуговки из золота и брильянтов, ликующе предвкушает чучельник. На шелковые шали, на веера, на атласные туфельки. На вьющиеся вдоль щек локоны.

Безмозглые твари, говорит он про себя. Тлетворная и бессмысленная окалина, покрывающая мир, с рождения своего подверженная греху. О, как бы ему хотелось привести кого-нибудь из этих женщин к себе, превратить в драгоценный трофей — не чета тем, что уже украшают стены кабинета, в котором теперь и последнее его творение — уличный бродячий пес — вполне удовлетворительно держится на четырех лапах, уставившись в никуда блестящими стеклянными глазами. И там, в разнеживающем сумрачном уюте, разложить это нагое тело на мраморном столе — и выпотрошить.

При этой мысли Грегорио, облаченного в обтягивающие панталоны и открытый фрак, охватывает неуместное возбуждение, так что, скрывая его, приходится сменить позу и закинуть ногу на ногу. В конце концов, делает он вывод, свобода человека есть всего лишь его внутренняя потребность.

Гул разговоров. Музыки нет — Великий пост. Особняк, арендованный британским послом для празднества — «приема», как теперь сдержанно именуются подобные вечера, — озарен огнями бесчисленных свечей, сияет блеском серебра и хрусталя, радует глаз гирляндами цветов под люстрами на потолке. Официальный повод — захват англо-испанскими войсками холма Пуэрко, но поговаривают, что на самом-то деле прием устроили, чтобы несколько умерить напряженность, возникшую в отношениях союзников после того, как насмерть переругались генералы Лапенья и Грэм. Вероятно, по этой причине действо происходит не в резиденции посла Уэлсли на улице Амаргура, а, так сказать, на нейтральной территории, причем обошлось оно — в Кадисе очень чутки к подробностям такого рода — в 15 000 реалов, выложенных Регентством за аренду дворца, принадлежавшего некогда маркизу де Масатлану, а ныне отчужденному в пользу казны, поскольку владелец передался французам и присягнул Жозефу Бонапарту. Что касается угощения, то ничего из ряда вон выходящего не предлагают, никаких изысков и роскошеств: вина местные и португальские, пунш, к которому никто, кроме британцев, не притрагивается, слоеные пирожки с рыбой, фрукты, прохладительное. Пиршество щедро иллюминировано: сотни восковых свечей и масляных ламп заливают ярким светом весь дворец от лестниц до гостиных. Факелы и фонари горят и у ворот, где гостей встречают ливрейные лакеи, и на террасе, выходящей на проезд, который вдоль крепостных стен уходит к бухте — темной, если не считать далеких огней Пуэрто-де-Санта-Мария, Пуэрто-Реаля и Трокадеро.

— Глядите — вдова полковника Ортеги.

— Она больше смахивает не на полковничью вдову, а на сержантскую милашку.

Сдавленный смех. Дамы прикрывают рты веерами. Шутку эту, как и следовало ожидать, отпустил кузен Тоньо. Он сидит на диване возле застекленной двери на террасу в окружении кадисских дам и барышень — среди них и Лолита Пальма. Общим числом — не менее полудюжины. Рядом с сигарами и бокалами в руках стоят и несколько кавалеров — темные фраки, белые галстуки на пластронах или жабо, низко вырезанные, согласно моде, жилеты. Выделяются парадные мундиры двух испанских офицеров. Здесь же — Хорхе Фернандес Кучильеро, молодой депутат кортесов и друг семьи Пальма.