Что видно отсюда - Леки Марьяна

Она долго шла по деревне, дольше, чем, собственно, может длиться наша деревня, она не хотела меня будить, но была так счастлива всем тем простором, который она вдруг обрела, что в шесть часов утра уже не могла ждать дольше. Она вошла в будку телефона-автомата рядом с магазином. Над дверью магазина как раз зажглась, мерцая, неоновая надпись, а перед магазином уже стоял фургон поставщика.

Мы с Фредериком вскочили, когда зазвонил телефон, я испугалась, потому что знала: так рано телефон звонит только при внезапной смерти или при безотлагательной любви, а поскольку все, что было у любви безотлагательного, теперь лежало у меня на раскладном диване, я подумала: сейчас кто-то умер.

— Извини, что я тебя бужу, Луиза, — сказала моя мать. — Но я непременно должна тебе кое-что рассказать. Я оставила твоего отца, — сказала она. — Я теперь одна.

Она сказала это так взволнованно, как другие объявляют: «Я с кем-то познакомилась».

— Поздравляю, — сказала я.

— И я хотела тебе сказать, — она сделала глубокий вдох, — я хотела тебе сказать, что мне очень жаль, что я никогда не была по-настоящему в твоем распоряжении.

Я провела ладонью по лицу. С таким же успехом, я считала, моя мать могла бы извиниться за время года.

Чтобы хоть что-то сказать, я сказала:

— Ну что поделаешь.

Моя мать смотрела на фургон. Поставщик лавочника как раз втолкнул в магазин решетчатую каталку для продуктов в рост человека, закрытую серым брезентом, и остановился на полдороге, чтобы завязать шнурок. И если бы сейчас вдруг появилась Эльсбет и сказала бы: «Смотри-ка, Астрид, это похоже на серую, страшную стену стенаний, перед которой мы все когда-нибудь встанем на колени», то моя мать ответила бы ей: «Да, похоже на то».

— И с этим мне теперь жить, что ничего уже не поделаешь, — сказала она в трубку.

— Да, — сказала я, — мне тоже приходится так и делать. Уже довольно давно. И ничего, получается хорошо.

— Поспи еще немного, Луисхен, — сказала моя мать, а я и в самом деле очень хотела спать, Фредерик тоже, мы больше совершенно не хотели ждать документального фильма на потолке, но едва я легла, как телефон снова зазвонил, и опять это была не смерть, а любовь.

— Ну что опять? — спросила я.

— Это я, — сказал мой отец.

— Что-то случилось?

— Нет.

— Тогда почему ты звонишь в такую рань?

— Я не мог дозвониться до Астрид, — сказал мой отец, — и хотел тебе это сказать.

— Мне очень жаль, что я никогда не была по-настоящему в твоем распоряжении, — сказала я.

— Что? — удивился мой отец. — Ты же всегда была рядом.

— Это я так пошутила.

— Что-что? — не понял он. — Я тебя не очень хорошо понимаю, связь очень плохая. Вот что, вот что я хотел тебе сказать.

— Ты пьян?

— Да. Я хотел тебе сказать: мне пришлось тогда покинуть твою мать, у меня не было выбора. Нельзя все время быть с человеком, который постоянно думает, не оставить ли ему тебя.

— Ты действительно не поговорил с мамой?

— Нет, — кричал в трубку мой отец, — я же тебе сказал, я не смог до нее дозвониться.

— А почему ты хотел сказать это мне?

— Потому что я не мог дозвониться до твоей матери, — сказал он сквозь потрескиванье в трубке.

— До меня сейчас тоже не дозвониться, папа.

— Еще только одно, Луисхен, — сказал мой отец. — Когда люди в Сибири уходят в лес и там рассредотачиваются, то они с определенным интервалом перекликаются, называя имена других, а другие отзываются: да, я здесь; и тогда все знают, что никого не задрал сибирский медведь, а я вот теперь не могу дозвониться до Астрид.

— У меня сейчас как раз гость, — сказала я, — и это не сибирский медведь.

— О боже, Луиза, прости меня, я забыл, — сказал мой отец. — Сердечный привет.

Я положила трубку, вернулась в комнату, легла в кровать, натянула одеяло до подбородка и посмотрела на Фредерика.

— У тебя вид самого усталого человека на свете, — озабоченно сказал он.

— Мой отец не смог дозвониться до моей матери, потому что она его оставила, потому что он ее оставил, потому что она все время думала, не оставить ли ей его, — сказала я. — И передавал тебе сердечный привет.

— А они не могут оставить тебя в покое с этим? — спросил Фредерик и снова улегся. — Дай-ка мне твою руку.

Я сползла на край кровати и вытянула руку, ее длины оказалось достаточно, чтобы Фредерик мог взять мою ладонь. И так мы лежали.

— Поедем завтра в деревню? — спросила я.

— С удовольствием, — сказал Фредерик.

И мы так лежали, пока Фредерик снова не уснул, и тогда его ладонь выскользнула из моей.

Шестьдесят пять процентов

Мы с Фредериком сидели в моей машине, лил проливной дождь, «дворники» мотались по стеклу туда и сюда.

— Я почти ничего не вижу, — сказала я.

Фредерик нагнулся ко мне и вытер стекло рукавом свой куртки. По радио пели незнакомую песню. Я вспомнила свой список, с которым ходила по деревне, и подумала, что хорошо бы исполнить больше пунктов, чем новые брюки, которые я действительно купила. Я подалась вперед, совсем близко придвинувшись к ветровому стеклу, как будто мне надо было на нем что-то прочитать. Аляска спала на заднем сиденье и находила обстановку очень уютной.

— Дыши, Луиза, — попросил Фредерик и протер еще одну смотровую дыру на стекле.

Оптик тоже повадился говорить мне про дыхание с тех пор, как начал читать буддийские книги.

— Я и так непрерывно дышу всю мою жизнь, — сказала я.

Фредерик положил ладонь мне на живот.

— Да, но нужно вот досюда, — сказал он. — Нельзя дышать все время лишь поверхностно.

Сельма была права. Я что-то перепутала. Фредерик настиг меня не как судебный исполнитель или как инфаркт, и даже мой ступор согласно предписанию оставил меня в покое. Тут действует, думала я, высокоценное Здесь и Сейчас, о котором всегда говорит оптик. Здесь была я, хотя почти вообще ничего не видела, посреди Здесь и Сейчас вместо обычных Но и Если, и я взяла руку Фредерика, и тут раздался какой-то скрежет, и я была уверена, что это лопнул обруч, свалившись с моего сердца, но то был поршень.

Фредерик с номером телефона Сельмы побежал сквозь дождь к телефону-автомату, чтобы сообщить ей, что мы опаздываем, и попросить ее воспользоваться картой Всегерманского автоклуба ADAC, которая есть у оптика, и послать к нам механика. Я с Аляской оставалась в машине и вдруг заметила, что у меня промокли ноги. Я глянула вниз. Вокруг педалей сцепления, тормоза и газа образовалась глубокая лужа. Я посмотрела назад, между сиденьями, там тоже стояла вода. Я вышла и обошла с Аляской вокруг машины, сама не зная, чего я ищу.

Фредерик прибежал, насквозь мокрый, его кимоно под курткой прилипло к ногам. Я открыла дверцу машины и показала на пол. Фредерик перегнулся над водительским сиденьем:

— Как она сюда попала?

— Понятия не имею, — сказала я. — Она просто вдруг оказалась тут и все. И я вышла на всякий случай, из-за электричества.

Мы стояли у обочины на ноябрьском холоде, мокрые насквозь, и я думала о том, как оптик зачитывал мне и Сельме вслух, что в каждом моменте можно открыть и что-то хорошее. Я похлопала Фредерика по локтю и показала на асфальт:

— Погляди-ка, в луже разводы побежалости.

— Боюсь, что это масло, — сказал он.

Приехал механик, он был в очень хорошем настроении.

— О, да у вас еще и карнавал? — засмеялся он, указывая на кимоно Фредерика.

— Определенно, — сказал Фредерик, указывая в свою очередь на белый непромокаемый комбинезон механика, похожий на костюм биозащиты.

Механик осмотрел мотор:

— Тут ничего не поделаешь, — сказал он. — Задир поршня.

— А еще вода в машине на полу, — сказала я, — хотя кузов цел.

Механик поднял брови и с медлительностью, которая никак не подходила к погоде, обошел машину кругом. Он перепроверил стекла, крышу, дверцы. Потом лег под машину. Поскольку я думала про буддийские фразы оптика, я не спрашивала, нельзя ли побыстрее.