Рассказы и сказки - Ицхок-Лейбуш Перец
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Однако, как бы меня ни звали, но человек-то я, во всяком случае!..
Человек! Да, но к тому же батлен… Не случается разве, что человек остается сиротой? — неужели он из-за этого должен жить в синагоге? Что я, калека безрукий, что ли? работать не могу? Служил бы где-нибудь приказчиком, посыльным, дрова колол бы и ходил бы прилично одетый, а не в каком-то рваном тряпье; ел бы хлеб, не был бы до тридцати лет ешиботником, которому два дня в неделю негде поесть; не стал бы вот так расхаживать и думать, кто я такой?!
Если бы я хоть знал, кто такая моя капота! А то сейчас, ей-богу, не знаю! Одна полоса в ней — Бендет, другая — Хаим, еще одна — Иона, а три четверти — просто собраны с мусора! Хорошо еще, что Тайбеле умеет шить, а то пришлось бы и вовсе голым ходить.
А уж это само по себе разве не признак сумасшествия? Батлен я, батлен!.. Смотри ты! Шмерл, Хаим, Иона… И не счесть, сколько их уже ушло из ешибота за мое время!.. Этот торгует, тот грузчиком стал, а третий кабак содержит. Мало ли что! Один из них успел уже овдоветь, а Шмерл — тот уже третий раз женат. Но у всех есть дети, есть у них дела, чем-то они занимаются. Худо ли, хорошо ли, а люди заняты, и им не приходится есть дареный хлеб. Они не пустомели. Люди! Я тоже хочу быть человеком!
Что значит быть человеком?
Клянусь своим именем еврея, человек-то я совершенно никудышный!
Я клянусь своим именем еврея. Значит, я еврей! Да, это верно: я еврей. Но евреями полна вся Цяхновка, а это еще не значит, что они — это я! Вот, например, я мужчина (хотя, что я за мужчина, — горе одно, а не мужчина!), — что ж, всякий человек, если он только не женщина, он — мужчина. Разве из этого следует, что всякий мужчина — это Берл Ханцин!
Нет, братец Берл, ты себя не обманывай! Ты мужчина, ты еврей, это-то верно, но все же не ты мужчина, не ты — еврей. Ты нечто другое, а это все внешнее, дополнительное, а не ты сам…
Я хочу себя убедить, что я батлен, сумасшедший, сирота, несчастный мужчина. Но ведь батленов, сумасшедших, сирот-то много. Мужчин таких, как я, меньше, но все же они есть. Мало ли где, может быть, в другом городе, может быть, в Америке. Разве эго означает, что все они одно? Боже упаси! Каждый сам по себе!
А кто же я, бес бы меня побрал!
В меня, должно быть, действительно, бес вселился, сидит там, должно быть, кто-то во мне и размышляет за меня, а мне все кажется, что это я сам думаю. Ведь вот, когда у меня есть силы (в любой день недели, кроме понедельника и вторника), "тот" надо мной не властен, и тогда я меньше думаю! Б том-то и вся философия, что ни один человек на свете не в состоянии самого себя передумать. Что это означает: я хочу себя постигнуть? Я хочу вырвать себя из самого себя, поставить себя или "его" сбоку, чтоб "он" посмотрел на меня! Чтоб я — стал "он", "он" — я!..
Ха-ха-ха! Да разве это возможно! Дай-ка, подумаю!.. Что-то у меня в голове тепло становится!..
Он бежит к рукомойнику, обливает себе голову холодной водой, вытаскивает из-за печки какую-то тряпку и туго-натуго стягивает себе лоб.
— Теперь-то дело пойдет. Еще раз!.. Я хочу знать, кто я такой…
Куда мне глядеть, вниз или вверх, направо или налево?.. Если б я залез на ковчег, я был бы весь наверху, внизу ничего бы не оставил. А если б я побежал в подвал, я был бы весь внизу… Как же я тогда могу смотреть на себя?
Как это возможно?
Что же это все-таки сидит во мне и думает за меня?
А что-то там сидит ведь… а!..
Знаю ведь, что когда у жены синагогального служки лежали несчитанные коржики, а у меня три дня и маковой росинки во рту не было, мне очень хотелось стянуть один коржик… Но я себе сказал: "Нет! нельзя! не мое!.." Потом стал отыскивать тысячи оправданий… "Эта баба достаточно на мне заработала, могла бы и даром дать коржик". "Если б я ее попросил, она и сама дала бы". "Бог поможет, я ей когда-нибудь заплачу"… А я все твердил: "Нет, нельзя"… И не взял… Сначала одно следовало за другим: мне казалось, что я сам спрашиваю и сам же отвечаю. А потом, несколько позже, хотя, собственно, сейчас же все изменилось, все смешалось: и да, и нет, и нет, и да, и снова нет. Начался спор, и закончился он тем, что я не взял коржика. Не потому, что мне уже не хотелось, что желание прошло; нет, не потому. Только рука моя не в состоянии была двинуться: она не знала, кому ей повиноваться… Я после этого, действительно, чувствовал сильную усталость, как после долгого спора, после горячего диспута с длинным Ионой, который все хочет меня убедить, что великий Виленский раввин — да будет благословенна память его! — сидит в раю с заплесневевшей бородой за то, что боролся против хасидизма!.. Вот осел!.. Но усталость я чувствовал — это я помню наверняка, да, да! И то же самое было на пурим, когда я нес угощение от нашего богача Переца Файнгольца к раввину. Рот у меня был полон слюны, язык метался во рту, как полоумный, вот точно так же, как я мечусь сейчас по синагоге. Руки дрожали. Кусочек торта, макароны, еще какие-то лакомства… Я — лакомка — хотел взять, а я — честный человек — не хотел!..
Говорят: "Ангел добра". Пусть так! Но как бы там ни было, я только квартира, где проживают два жильца; одного зовут ангелом добра, другого — ангелом зла. Не так