Лазалки - Улья Нова

Как только она немного успокоилась и немного поверила, что все будет хорошо, они нырнули в ярко освещенный коридор. Долго петляли вдоль дверей, уходящих вправо и влево лестниц, убегающих куда-то вбок отсеков. Свет здесь был то ярко-золотой, то ослепительно голубой, то сиреневый. Потом, неожиданно и яростно, в лицо Танюше ворвался влажный, холодный, освежающий ночной ветер. Она захлебнулась. И оказалась в сумерках. На фоне черного капрона поля и редких дрожащих лампочек, на фоне синего густого неба и тусклых, проступающих звезд чернел самолет, его иллюминаторы рассыпали повсюду щедрые золотые монетки, новенькие двухкопеечные медяки. Летчик решительно шагал впереди с чемоданом. Танечка, выпустив его рукав, бежала следом, с нейлоновой авоськой в одной руке и плащом, перекинутым через другую. На нее набросился ветер пропеллеров, настоящий ураган, грозя подхватить, оторвать от земли, закружить над огоньками аэропорта. Синие и фиолетовые тени сновали туда-сюда по взлетному полю. Танюша бежала за летчиком, спотыкаясь, обжигаясь ледяным ветром. Растрепавшиеся волосы заслоняли глаза. На шве-стыке двух бетонных плит она подвернула в темноте ногу. И прихрамывала, почти не чувствуя боли, не пытаясь удержать подол платья, вздымаемый ураном. Она пропиталась синевой ночи, стала ее частью, тенью на черно-синем взлетном поле, мерцающем яркими огоньками по кромкам взлетных полос. Она дрожала от холода, от тоски и радости. Летчик ждал ее у трапа, стройный, навытяжку, придерживая фуражку, одобрительно улыбаясь. Летчик ждал ее, чтобы взять за локоть и обходительно пропустить вперед, на крутой трап с серебряным поручнем. Танечка гордо и торжественно поднималась, покачивая бедрами, с каждым шагом начиная все отчетливее сознавать, что сейчас полетит к морю, далеко-далеко, взрезая облака, как сливочное масло ножом крыла. Ей не терпелось увидеть небо над дымкой, над городом, черно-синее, звенящее, беспечное, с розово-фиолетовой каемкой далекого тающего заката. Она поднималась, становясь все красивее, ее кожа белела в сумраке, тело дрожало. Аэропорт мерцал на прощание розовыми, изумрудными, золотыми искрами, вспышками. Танечка робко шагнула в ослепительный, медовый свет салона, в приятный, теплый, усыпляющий гул. Бочком, мимо дамочек, старичков и мужчин, распихивающих коробки и чемоданы на полки над креслами и под сиденья, она пробиралась за летчиком. Старушки вынимали что-то из сумочек, кричали друг другу через салон, протягивали яблоки. Летчик указал ей рукой на самое дальнее кресло, в хвосте, у иллюминатора. Строго поцеловал, приказал устраиваться, сказал, что скоро подойдет, вскинул руку, посмотрел на часы и бочком направился к кабине пилота, услужливо обходя суетящихся с детьми и узлами мамаш и старушек. Пахло жареной курицей, терпкими духами, хозяйственным мылом, вином. Было тепло, немного душно, все дребезжало. Танечка сложила плащик на коленях, засунула нейлоновую авоську под сиденье, немного откинулась. Она выглянула в иллюминатор, выхватила темную синь, нагоняющую восторг и волнение. Потом расправила юбку, сжала сумочку, нахохлилась и утонула в мягком медовом сиянии. Незаметно голоса, шум, дребезжание начали смолкать. Лица расплывались, тепло окутывало войлоком. Темно-синяя даль обещала новые улицы и лица. Где-то уже угадывался шум моря, веселые гудки машин, визг детей, убегающих от волн. Аэропорт мерцал за толстым стеклом иллюминатора. Танечка задремала. И больше уже не была такой никогда.

Она проснулась в кромешной тьме. Окоченев от холода. Испугалась, огляделась вокруг, но ничего не увидела в сумраке. Съежилась. Зачем-то хотела посмотреть, который час, но часиков на руке не было. На ощупь она стала искать сумочку, плащик, косынку, но ничего не нашла. Она сжалась, затихла, заплакала, обнимая себя за плечи, стараясь не шуметь, давя в груди вой. Немного привыкнув к темноте, она обнаружила рядом два рваных сиденья без спинок, нащупала распоротый дерматин и торчащие во все стороны куски поролона. Всхлипывая и дрожа, растерянная, она некоторое время сидела, прислушиваясь к темноте, в которой билась слепая и безумная птица тревоги, ломая крылья, раня маленькое упрямое тело. Забыв свое имя, размазывая тушь по щекам, она двинулась на ощупь, больно натыкаясь на что-то. Ее плечи, бедра, коленки болели от ссадин. Чулок зацепился, потом каблук угодил в какую-то выемку. Вывихнутая нога болела, волосы растрепались. Она не удержалась, упала на что-то мягкое, все вокруг нее качнулось, где-то снаружи заскрипело. И раздался металлический скрежет. Она кое-как поднялась, нащупала стенку, кралась к светлому пятну, что бледнело в сумраке, вдали. Она напоролась ладонью на гвоздь, сломалась, сползла на корточки, сжалась и завыла. Вокруг было темно, холодно, пахло ржавчиной. Валялись коробки, тюки, рваная одежда, кассетная магнитола. Пахло сыростью, мочой, ночью, размокшими окурками. Она зажмурилась и стала двигаться слепо, на ощупь. Добравшись до выхода, спрыгнула на землю – было невысоко, не более метра. Она очутилась на пустынном и бескрайнем поле с далекой каемкой леса, мостом, мутными огоньками шоссе. И двинулась туда по кочкам, в перекошенном платье, всхлипывая, озираясь по сторонам, вздрагивая, когда ветка ломалась под каблуком. Она спотыкалась, сломала каблук, снова подвернула ногу. Когда она упала и нечаянно оглянулась назад, оказалось, что посреди черного капрона поля, опираясь на сломанное крыло, лежал старый, заброшенный, полуразрушенный самолет. Аэропорт исчез с его огоньками, криками, гулом, взлетными полосами. Летчик тоже пропал. Она лежала на земле, пропитываясь черной-пречерной сыростью. Целая стая голубей, вырываясь на волю, раздирала ей горло коготками. Вдруг оттуда, где когда-то была кабина пилота, а теперь зияла дыра с осколками разбитого стекла, послышался глухой, гулкий кашель, приглушенное бормотание. Онемев от ужаса, не чувствуя больше ни боли, ни горечи, ни холода, она превратилась в сердце и понеслась без оглядки по кочкам бескрайнего поля, к мутным огонькам шоссе.

Потом синий ветер подворотен и серый сквозняк лестничных пролетов день за днем окончательно и бесповоротно превратили соседку Сидорову в сплошное, непробиваемое Какнивчемнебывало – медлительную тетеньку с глазами цвета черной смородины из закисшего компота. Задумчивая и молчаливая, с синтетическими кудрями красно-вишневых волос, она томно поднимается из-за стола, чтобы зажечь конфорку и поставить чайник. От нее как всегда пахнет жидкой розоватой кровью, капающей с вырезки, которую соседка Сидорова приносит с мясокомбината. Ее зеленая водолазка пропитана горькими папиросами, потому что их целыми днями курит на балконе дядя Леня, поломанный и не раз налаженный дедом мужик в майке. Немного помолчав, соседка Сидорова обязательно глянет исподлобья, медленно отодвинет чашку, тихо спросит, как там дела в больнице. Заранее готовая в случае чего всхлипнуть, она уже нащупала в рукаве носовой платок. Ее тихие утешающие слова и горестные вздохи повисают над кухонным столом, постепенно превращаясь в моль.

Совсем другое дело, когда в тихой пустой квартире осторожно выстукивают костяшкой указательного пальца условный сигнал. Стук-стук. Усатая тетя Валя врывается в коридор, шурша синей, кое-где заштопанной форменной курткой. Она вешает ее на крючок, расправляет черную заношенную юбку, улыбается, топает на кухню в толстых шерстяных носках. Постепенно квартира пропитывается: запахом горькой типографской краски, сургуча, серых волосатых веревок, оберточной бумаги, посылок и телеграмм. Большущая синяя сумка падает в угол возле батареи, тетя Валя вертится у плиты, разогревая нам гречневую кашу на топленом масле. Приложив руки к кухонному полотенцу, что-то пожевывая, тетя Валя вытаскивает двумя пальцами из сумки газету. Потом еще одну. И командует: «Обязательно деду передай – чтоб не отставал от новостей». Как будто он всего лишь вышел в хозяйственный: за жирным коричневым кирпичиком мыла для стирки, за белым бруском банного мыла – для ванны. В приоткрытой толстой сумке – газеты и журналы. Неизмятые, новенькие, как только что отглаженные и сложенные аккуратной стопочкой простыни, пахнущие резким, пробуждающим запахом чернил. В переднем кармашке – несколько писем. Таинственные послания в бело-желтых конвертах и короткие, наивно-сердечные, проштампованные поздравления и пожелания на открытках. С цифрами индексов, вписанными подрагивающей от старания рукой в квадратики, строго по образцу. Тетя Валя все время смеется и что-нибудь рассказывает. В перерыв она часто заходит выпить чая, посидеть и побеседовать то к нам, то к Марининой маме, то к соседке Сидоровой. «Она, – шепчет тетя Валя, указывая головой на соседскую стену, – всю жизнь ждет письма. Прихорашивается, накручивает волосы, красит губы. Только я вхожу в подъезд, если она дома, тут же выбежит, притаится на лестничной клетке, наблюдает, как я раскладываю почту. Но ничего не спрашивает. Все думает, что тот летчик ей напишет. Все надеется, что он ее еще помнит». – «А бабушка сказала, что каждая девушка однажды просыпается в разрушенном самолете посреди поля!» – «Ну, меня как-то самолеты миновали. Мы с Никанорычем в Москве, в ГУМе нечаянно столкнулись. Я апельсины просыпала. Он бросился их ловить. Потом мы ему кисточки какие-то вместе искали в „Детском мире“. А самолетов у меня никаких не было!»