Современницы о Маяковском - Василий Катанян

Он долго еще вздрагивал, подымая голову, и, убедившись, что все в порядке и Муська здесь, укладывался спать.

Щеник был замечательный парень! Веселый, ласковый, умный и чуткий. Настоящий товарищ.

Когда кому-нибудь из нас бывало грустно, он чувствовал это и старался утешить, как мог.

Если Владимир Владимирович в задумчивости закрывал лицо ладонью, Щеник становился на задние лапы, а носом и передними лапами пытался отвести руку и норовил лизнуть в лицо.

После тяжелой болезни к нам приехал наш друг Лев Александрович — с шумной столичной Мясницкой отдохнуть в Полуэктовом захолустье, — Щен, видно, вспомнил, что говорил ему Владимир Владимирович о "Леве", и отнесся к нему, выздоравливающему, с трогательной нежностью. Подолгу лежал с ним на кровати в его комнате, потихонько гулял с ним по двору.

Голодной зимой Маяковский пешком ходил из Полуэктова на Сретенский бульвар на работу.

Трамваев не было, на извозчике доехать немыслимо, такие страшные были ухабы.

До мясной лавки на углу Остоженки Щен провожал Владимира Владимировича.

Они вместе заходили в мясную и покупали Щенке фунт конины, которая съедалась тут же на улице, около лавки. Это была его дневная порция, больше он почти ничего не получал — не было. Проглатывал он ее молниеносно и, повиляв хвостом, возвращался домой.

Маяковский, помахав шапкой, шел в свою сторону.

В ту зиму всем нам пришлось уехать недели на две, и Владимир Владимирович отвез на это время Щенку к знакомым.

В первый же день, как вернулись, поехали за ним.

Мы позвонили у двери, но Щен не ответил на звонок обычным приветственным лаем…

Нас впустили — Щен не вылетел встречать нас в переднюю…

Владимир Владимирович, не раздеваясь, шагнул в столовую.

На диване, налево, сидела тень Щена. Голова его была повернута в нашу сторону. Ребра наружу. Глаза горят голодным блеском. Так представляют себе бродячих собак на узких кривых улицах в Старом Константинополе.

Никогда не забуду лицо Владимира Владимировича, когда он увидел такого Щена. Он кинулся, прижал его к себе, стал бормотать нежные слова.

И Щеник прижался к нему и дрожал.

Опять ехали на извозчике, и Владимир Владимирович говорил:

— Нельзя своих собаков отдавать в чужие нелюбящие руки. Никогда не отдавайте меня в чужие руки. Не отдадите?

Через несколько дней Щенка отошел и стал лучше прежнего.

С едой становилось легче. Мы откормили, пригрели и обласкали его.

Выросла огромная золотисто-рыжая, очень похожая на сеттера дворняга. Очень ласковая. Слишком даже, не по росту, шумная и приветливая.

Во дворе многие боялись и не любили Щенку за то, что он кидался на людей с оглушительным лаем, вскидывал на плечи передние лапы и чуть с ног не валил от избытка чувств и бескорыстной доверчивой радости.

Насмерть испуганный человек с криками и проклятиями пускался наутек, преследуемый страшным чудовищем. А "чудовище" думало, что это игра.

Владимир Владимирович предупреждал Щенку, что это плохо кончится, объясняя ему, что такая непосредственность непонятна плохим подозрительным людям, что ходят тут "всякие" и чтоб Щенка был осторожней и осмотрительней.

Щен смотрел на Владимира Владимировича честными понижающими глазами и делал вид, что все принял к сведению.

Когда начинало темнеть, Щенка сам, не дожидаясь приглашения, возвращался со двора домой — один или с Муськой — и настойчиво лаял у дверей, чтоб впустили.

В тот вечер уже стемнело, а его все нет.

Пора ужинать.

Владимир Владимирович надел шапку и пошел во двор за Щенкой. Нет Щена!

Владимир Владимирович, как был, без пальто, выскочил за ворота. Обошел весь переулок, заглянул во все дворы. Звал, свистел. Нет!

До поздней ночи мы ходили по улицам, заходили в соседние дома, спрашивали случайных прохожих, не видали ли они рыжую собаку изумительной красоты?

Ночью Владимир Владимирович не спал — не хватало Щеника в ногах!

Утром ни пить, ни есть не хотелось без Щенки. Во время завтрака он всегда сидел на задике и старательно подавал всем лапу.

Он глотал, не глядя и не жуя, все, что давали — крошечный ли кусочек, огромный ли кус, — и захлопывал пасть, как щелкунчик.

Мы и не знали, какое большое место Щеник занял в нашей повседневной жизни.

Никто теперь не провожал Владимира Владимировича до мясной на углу Остоженки. Не на кого оглянуться. Некому помахать шапкой.

Где он? Что с ним?

Хорошо, если его украли, если любят его, если он жив, здоров и сыт. А если он попал под машину? Если его поймали собачники?

Наконец доползли до нас слухи, что кто-то заманил и убил Щенку.

Просто так, ни за что, по злобе.

Владимир Владимирович поклялся отомстить убийце, если ему удастся узнать его имя.

Мы переехали на другую квартиру, так никогда и не узнав, кто погубил Щена.

Только одиннадцать месяцев прожил он на белом свете.

Владимир Владимирович всегда помнил Щенку.

Он как никто умел ценить дружбу и никогда не забывал старых друзей.

--

Не могу вспомнить, как начались у нас разговоры о быте. После голодных, холодных первых лет революции и гражданской войны возврат бытовых привычек стал тревожить нас. Казалось, вместе с белыми булками вернется старая жизнь. Мы часто говорили об этом, но не делали никаких выводов.

Не помню, почему я оказалась в Берлине раньше Маяковского. Помню только, что очень ждала его там. Мечтала, как мы будем вместе осматривать чудеса искусства и техники.

Поселились в "Курфюрстен-отеле", где потом всегда останавливался Маяковский, когда бывал в Берлине.

Но посмотреть удалось мало.

У Маяковского было несколько выступлений, а остальное время… Подвернулся карточный партнер, русский, и Маяковский дни и ночи сидел в номере гостиницы и играл с ним в покер. Выходил, чтобы заказать мне цветы — корзины такого размера, что они с трудом пролезали в двери, или букеты, которые он покупал вместе с вазами, в которых они стояли в витрине цветочного магазина. Немецкая марка тогда ничего не стоила, и мы с нашими деньгами неожиданно оказались богачами.

Утром кофе пили у себя, а обедать и ужинать ходили в самый дорогой ресторан "Хорхер", изысканно поесть и угостить товарищей, которые случайно оказывались в Берлине. Маяковский платил за всех, я стеснялась этого, мне казалось, что он похож на купца или мецената. Герр Хорхер и кельнер называли его "герр Маяковски", старались всячески угодить богатому клиенту, и кельнер, не выказывая удивления, подавал ему на сладкое пять порций дыни или компота, которые дома в сытые, конечно, времена Маяковский привык есть в неограниченном количестве. В первый раз, когда мы пришли к Хорхеру и каждый заказал себе после обеда какой-нибудь десерт, Маяковский произнес: "Их фюнф порцьон мелоне и фюнф порцьон компот. Их бин эйн руссишер дихтер, бекант им руссишем ланд, мне меньше нельзя".