Дагги-Тиц - Владислав Крапивин

В нескольких шагах от забора подымалась отвесная дощатая стена — тыльная сторона трибун. Неширокое пространство между стеной и забором покрывал глубокой снег. Он слабо отражал рассеянный свет неба, которое в свою очередь отражало блеск ледяного поля и фонари, невидимые сейчас из-за трибун.

В двух-трех местах снег был прорезан черными щелями тропинок. Лодька протиснулся валенками в ближнюю и по ней выбрался еще к одной лазейке — ведущей под трибуны.

Под трибунами царил черный ледяной сумрак. В нем собрались все морозы, успевшие поцарствовать в Тюмени этой зимой. Здесь могло «случиться все, что угодно» (так представлялось каждый раз Лодьке). Но ничего не случилось. Опережая страх, он пробрался под невидимую ступенчатую крышу передних скамеек, отодвинул самую нижнюю доску и через плечо выкатился в проход у переднего ряда сидений. В блеск и праздничность кипящего многолюдьем катка.

Впрочем, начиналось многолюдье не сразу, а за метровым снежным валом, редко утыканным елками, на которых поблескивали остатки мишуры. А рядом с Лодькой, на скамье, не оказалось никого.

Летят перелетные птицыВ осенней дали голубой.Летят они в жаркие страны… —

бодро вопил динамик. После беспросветного мороза под трибунами мысль о жарких странах показалась Лодьке вполне уместной. Он передернул плечами. Льдистый озноб пробежался по нему последний раз и пропал. «То-то же», — сказал ему Лодька и стал прикручивать к валенкам «дутыши».

Жгуты для прикрутки были сделаны из толстых бельевых веревок. Понадобилось немало красноречия, чтобы выпросить веревки у мамы. Наконец она сказала:

— Хорошо, я оторву их от сердца. Но при условии, что, отправляясь на каток, ты будешь надевать байковую рубашку и кальсоны. Зря я разве их покупала?

Но Лодька это унизительное условие отверг: «Престарелый инвалид, что ли…» Мама наконец махнула рукой: «Ты стал упрямый, как полено. Вот схватишь хроническую пневмонию…» «Галчуха вылечит», — она почти профессор медицины», — тут же нашелся Лодька… Случалось, что холод и правда цапал за ноги сквозь суконные штанины, между валенками и подолом короткого тулупчика. Но это в морозные дни. А сейчас никакого холода не ощущалось, хотя Лодька и не в тулупчике был, а в куцем тесном ватничке. Подумаешь, всего-то градусов десять. Лишь промороженная доска скамейки напоминала снизу, чтобы поторапливался.

Лодька и не засиживался. Привычно закручивал петли.

Он вертел «дутыши» и попутно размышлял, что Борька уже который раз не пошел на каток. Объяснил он тем, что на своих «носорогах» (по-правильному они назывались «нурмис») кататься не хочет — они почти такие же «детсадовские», как «снегурки», — а на «дутыши» мать денег не дает: «Сперва исправь двойку по алгебре, бестолочь, а то останешься не третий год…» Но это была явно не единственная причина. Возможно, Борька после недавней простуды теперь с удвоенной осторожностью относился к своему голосу. Все чаще Борьку звали выступить то на школьном концерте, то даже на каком-то городском смотре… Но… чудилось Лодьке, что и это еще не все. Похоже, чего-то Борька не договаривал. Это ощущение Лодьку порой царапало. Впрочем, не сильно. Дружба с Борькой была такой прочной, что всякие мелочи повредить ей не могли…

Вот и сейчас Лодька прогнал неприятные мысли. Постучал о доски прикрученными коньками, перевалился на животе через отвердевший снежный вал и наконец оказался на льду.

Народу было много. И мелочь почти дошкольного размера, и люди Лодькиного возраста, и совсем взрослые парни и девицы. Порой попадались даже вполне пожилые дядьки. Посреди ледяного поля народ вертелся, увлеченный всякими хороводами, догонялками и выписыванием танцевальных фигур. А те, кто хотел более размеренного удовольствия, ездили против часовой стрелки по опоясавшим поле беговым дорожкам. По самой крайней — неторопливо, по внутренней — уже со спортивной скоростью.

Лодька двинулся по крайней. Чего ему изображать рекордсмена, если конькобежный опыт у него самый-самый начальный. Научиться бы ехать без спотыканья…

Ну и в общем-то получалось. Катился ровно, все больше обретая уверенность. Спокойная радость скольжения была похожа на мелодию танца, которая заменила песню про перелетных птиц (кажется, называется «Куст сирени»). Лодька улыбался и рассекал носом тонкий парок собственного дыхания. Сперва никого он не обгонял, и его обгоняли редко. Но ощутив растущую уверенность, Лодька поднажал и плавно обошел нескольких человек. И впереди увидел девочку. Примерно того же возраста, что и он, Лодька…

Она ехала метрах в пяти от него. Кажется, не очень уверенно ехала. На черном сукне отороченной мехом курточки вздрагивали две тугие косы. Повыше колен суетливо мотался подол синей юбочки. Было заметно, что девчоночьи икры под серыми тугими рейтузами сильно напряжены. Правой рукой она делала неровные отмашки, а левой прижимала к боку маленькие, засунутые друг в дружку валенки.

На ногах у девочки были коричневые высокие ботинки с коньками, похожими на Лодькины, только поменьше. Коньки искрились. По светлым косам вблизи от фонарей тоже пробегали искорки… Лодька вдруг испугался, что девочка ощутит его вцепившийся в косы взгляд и начал торопливо смотреть по сторонам. И поэтому лишь у самых своих ног увидел на льду красную вязаную варежку с оттопыренным пальцем.

Он тормознул, подхватил. Глянул вперед. Никого, кто мог бы обронить варежку, поблизости не было. Кроме девочки. А она уезжала, делая отмашки голой кистью руки и голыми же пальцами придерживала под мышкой валенки. Мало того, из бокового кармана курточки торчал красный язычок (вторая!).

— Эй!.. — неуверенно крикнул вслед Лодька.

Девочка не услышала. Знай махала правой рукой и старательно толкалась коньками, изредка спотыкаясь на ровном льду.

Лодька пустился следом. Увеличил, как мог скорость, сократил расстояние метров до двух:

— Эй!..

Она не обернулась. Конечно, следовало крикнуть громче и не «эй», а «девочка, подожди!» Но слово «девочка» произносить вслух Лодька стеснялся. И в мужской школе номер двадцать пять, и в «герценской» компании считалось, что оно из словаря чересчур культурных и воспитанных деток. Говорили «девчонки», а то и «девки» (а как говорил Бахрюков с прихлебателями, тошно даже вспоминать). Не кричать же «девка, стой!»

— Эй, подожди!

Но она думала, наверно, что это не ей. И слишком старалась сохранять равномерность движений. Это очередной раз не удалось. Девочка споткнулась, сбила скорость, и Лодька сходу обогнал ее. А потом развернулся и поехал спиной вперед. Получилось это неожиданно ловко, даже с некоторой лихостью. Лодка заскреб коньком по льду, затормозил. И она затормозила (правда без лихости). И оказались они в метре друг от друга, лицом к лицу.

Кажется, девочка испугалась. Взметнула светлые, сильно загнутые ресницы, округлила рот…

Лодька сразу сказал:

— Это твоя? — и протянул варежку.

— Ой… да… Спасибо… — Взяла варежку голыми длинными пальцами. Чуть улыбнулась и виновато сморщила переносицу. Нос у нее был загнут верх, словно брал пример с ресниц — такой забавно курносый. А на лбу — тоже сильно загнутые светлые прядки. Они торчали из-под края вязаной шапочки серо-желтого цвета. Вернее, это был подшлемник. Раньше такие подшлемники надевались под зимние буденовки. Но те остроконечные шлемы в армии исчезли еще в начале войны, да и у любителей военной романтики, даже у мальчишек, они теперь почти не встречались. А подшлемники по-прежнему были в ходу. Удобная вещь: можно натянуть полностью, тогда закрыты от холода уши, щеки, подбородок, а если тепло — подворачивай вверх, и получается обычная шапочка. Такая, как на девочке…

Все это Лодька отметил про себя за секунду, машинально. А главная мысль была: что делать дальше?

Здравый смысл подсказывал, что следует буркнуть: «Больше не теряй… Пока…», и ехать своим путем, наращивая дистанцию. Но тогда случилось бы… что ничего не случилось. А зачем же оказалась на льду варежка, похожая… да, похожая на потерянное и озябшее маленькое сердце. (Сравнение, от которого можно покраснеть не хуже этой варежки, но… ведь правда похожая.)

Девочка вдруг сказала:

— Я уже не первый раз теряю… Карманы такие тесные… — Она, согнув на бок голову, старательно затолкала варежку за пазуху.

«Ты похожа на революционерку с красным бантом», — чуть не сказал Лодька. Но не решился и спросил (дурацким взрослым тоном):

— А зачем ты их прячешь? Холодно ведь с голыми руками…

Она воскликнула, словно обрадовалась:

— Ни капельки! У меня руки всегда горячие… — И опять сморщила переносицу. И объяснила с дурашливой сердитостью: — А свободными пальцами легче хвататься за воздух…