Путь наверх - Джон Брэйн

Все, что произошло со мной, полностью совпадает с тем, чего я желал. Я сам создал точный чертеж моего будущего. Судьба, рок, сила обстоятельств, удача или неудача – всем этим обветшалым персонажам нет места в моей жизни, им придется сойти со сцены за ненадобностью. Но где-то, в какой-то момент, на этом конвейере – на этом сборочном конвейере я мог стать другим человеком. То, что произошло с моей душой, так же фантастично, как то, что проиеходит со сталью в автомобиле.

Сталь всегда должна оставаться верной своей природе, должна быть тяжелой и немного угловатой, а не сверкающей, как лак, и эластичной. И основные чувства, основные движения человеческой души тоже не должны быть обтекаемыми и невесомыми.

Мне кажется, я когда-то имел возможность стать настоящим человеком. «Ты всегда внутренне досягаем,- сказала мне Элис однажды.- Ты есть, ты существуешь – теплый и человечный. А все другие – словно в резиновых перчатках». Теперь бы она этого не сказала.

15

Я прочел это приглашение во время завтрака, допивая вторую чашку чая. Было чудесное утро, солнце растопило последние островки снега в долине, и ветер, казалось, доносил запах пробивающейся кое-где травки. В первый раз за всю неделю я не вспомнил об Элис.

– Сэлли Карстейрс приглашает меня на день рождения,- сказал я миссис Томпсон.

– Сэлли очень милая девушка. Кажется, она тоже участвовала в «Ферме»?

– Да, занималась реквизитом. Мы с ней, в сущности, почти не знакомы. Что мне ей подарить? – Я старался говорить небрежно, но в глубине души был обрадован и взволнован. У Карстейрсов была куча денег, им принадлежали кафе во многих городах, и жили они в большом особняке в Гилдене, над самой уорлийской пустошью.

– Это предоставьте мне. Я хорошо знакома с матерью Сэлли.

– А сколько следует потратить на подарок?

– Положитесь на меня и тут. Я вас не разорю, обещаю вам.

– Отдаю все в ваши руки,- сказал я. «Я все чаще и чаще начинаю отдавать все в ее руки»,- подумалось мне. Эти тонкие руки с длинными пальцами были так похожи на руки Элис… Я мысленно шарахнулся от этого имени, словно лошадь, почуявшая покойника. Я взглянул на часы.- Ну, пора отправляться тянуть лямку.- Я попрощался с миссис Томпсон и, когда я проходил позади ее стула, мне захотелось поцеловать ее. Не как женщину, а так, как целовал я мать, уходя на работу.

Я шагал по Орлиному шоссе, почти не отдавая себе в этом отчета, прикидывал, стоит ли мне заняться Сэлли. Она была маленькая, стройная, очень живая и веселая, как попугайчик, и училась в леддерсфордской художественной школе. Снова мои мысли испуганно прянули в сторону, но на этот раз скорее инстинктивно, испугавшись неприятной помехи, а не мучительной боли. Спускаясь с холма, я опять почувствовал себя великим завоевателем. Уорли лежал внизу, в долине, и ждал, чтобы я его покорил: я только что покинул красивый дом, расположенный почти Наверху (расстояние было настолько незначительным, что уже не играло роли), мне предстояло провести вечер в богатом доме, где я должен был встретиться с богатыми людьми, и мало ли что могло ждать меня впереди! Быть может, и Сьюзен будет там. Впрочем, последнее не имело большого значения. Не потому, чтобы я совсем не поверил Реджи,- просто пока я не был готов дать бой на этом участке фронта.

Гилден – довольно угрюмое селение на вересковой равнине, расположенное к северовостоку от Уорли. Кажется, что здесь в любую минуту готовы решительно ко всему: узенькие оконца домов из крупнозернистого песчаника могут внезапно ощетиниться ружейными стволами, и никого не удивит, если за углом какой-нибудь кривой улочки или переулка вдруг сверкнут штыки; две пушки времен Крымской войны в Мемориальном парке выглядят так, словно в любую минуту могут быть пущены в ход, а в магазине на главной улице, вероятно, хватит запасов, чтобы выдержать пятилетнюю осаду. Поселок внезапно обрывается у методистской часовенки и маленького кладбища с тесно прижавшимися друг к другу могилами. За ними – вересковая пустошь, несколько овец, несколько ржанок и чья-то одинокая ферма примерно в миле к западу. И здесь все тоже имеет какой-то воинственный вид: чудится, что вересковые пустоши – это гилденские маки, а за стенами фермы вырабатываются планы неожиданного налета на долину, засады в поселке и последнего отчаянного сопротивления, когда трупы врагов будут грудами навалены за кладбищенской стеной.

Дом Карстейрсов стоял в стороне, сохраняя величественный нейтралитет. Он не имел ни малейшего касательства к поселку – разве только чисто географическое. И дело было не только в его десяти просторных комнатах, в его режущей глаз новизне, в его ярко-красном кирпиче, цвет которого, как принято считать, под воздействием дождя и ветра приобретает мягкие благородные тона. Главное было в том, что он стоял там, где ни по каким разумным соображениям ему стоять не полагалось: ни возле завода, ни возле земельных угодий, ни возле других домов, ни возле дороги.

Он стоял там, где он стоял, просто потому, что старику Карстейрсу захотелось иметь дом на вересковой пустоши. Поэтому-то дом мне и понравился. Не было решительно никакой практической необходимости в постройке здесь дома – это была вульгарная причуда богатого человека.

Мы с Реджи взяли в Уорли такси: автобус ушел, пришлось бы ждать еще час. Мы обогнали его, уже сворачивая на подъездную аллею к дому Карстейрсов. Я заметил в автобусе какого-то старика, кучу ребятишек, молодую парочку, державшуюся за руки, и на переднем сиденье – женщину средних лет, которая была мне знакома. Ее хмурое лицо под белым платком казалось серым, как замазка. Она никогда не платила местных налогов вовремя, и причину этого следовало, по-видимому, искать в гилденской пивной, одним из самых стойких оплотов которой был ее муж. Внезапно мне стало мучительно жаль ее; мне показалось, что на мгновение встретились два мира и разошлись: мир вечной тревоги из-за налогов, из-за квартирной платы, из-за счетов от лавочника, мир, весь пропахший стиральной содой и дешевым углем, мир, где вас на каждом шагу Просят не кдрить и Просят не плевать и требуют:

Приготовьте заранее мелочь; и другой мир – мир «роллс-ройсов», и костюмов с черного рынка, и духов Коти, и карьеры, катящейся по хорошо смазанным рельсам прямо к титулу баронета, и таких вот званых вечеров, как в этом большом доме в конце обсаженной соснами подъездной аллеи, где очень скоро (в неожиданном приступе пессимизма подумал я) меня заставят понять, что мое место там – в мире бедняков, душном и тесном, как курятник.

От дома, когда подъехало наше такси, отъезжал серый «ягуар».

Женщина, сидевшая за рулем, ответила на поклон Реджи сдержанным взмахом руки и холодной, мимолетной улыбкой. У нее были темные волосы, меховая накидка на плечах, и она сидела очень прямо, с большим достоинством: казалось, эта дама не столько правит машиной, сколько отдает ей распоряжения.

– Мамаша Браун,- сказал Реджи.- Это ее личный автомобильчик. У муженька свой «бентли», и еще у них имеется восьмицилиндровый «форд» про запас.

– И она, как видно, ни на секунду об этом не забывает.

– Можешь быть спокоен. Она последняя из Сент-Клэров и купается в золоте. Старая хрычовка. Для каждого у нее свое место, и каждого она сумеет на свое место поставить. Она форменным образом изгнала из нашего города одного молодого человека за то, что он вздумал поухаживать за Сьюзен.

Я расплатился с шофером такси.

– Я не знал, что здесь будет Сьюзен.

– Вы еще очень многого не знаете,- сказал Реджи, когда горничная распахнула перед нами дверь.

Холл по своей безликости походил на вестибюль гостиницы. На стенах висели всевозможные трофеи: буйволовые рога, львиные головы, пропеллер «фокке-вульфа»,- но все это производило впечатление предметов, купленных одним махом, слишком уж они все были чистенькие, новенькие и слишком аккуратно развешаны по стенам. Все, начиная от серебряной шкатулки с сигаретами и кончая инкрустированными пепельницами, было новое, тяжелое и дорогое. Когда горничная взяла мое пальто, я поспешил окинуть себя взглядом: у меня было неприятное ощущение, словно я забыл застегнуть брюки, или зашнуровать ботинки, или надел разные носки.

Гостей собралось уже человек двадцать, и почти ни с кем из них я не был знаком.

Туалеты на девушках были самые сногсшибательные. Я помню, что Сэлли была в голубом платье, очень относительно прикрывавшем весьма соблазнительную грудь, и даже Энн Барлби выглядела вполне сносно в белорозовом шифоне. Комната, в которой мы находились, была самой большой из всех, какие мне когда-либо доводилось видеть в частных домах, а такие паркетные полы я видел прежде только в библиотеках или музеях. Мебель была того сорта, которому предстояло войти в моду лишь десять лет спустя, а стены – зелеными, причем все разного оттенка.

Но лишь только я увидел Сьюзен, окружающее перестало для меня существовать. Она была в юбке из черной тафты и белой кружевной английской блузке, и рядом с ней все другие девушки казались потрепанными жизнью и помятыми. Вот, пожалуй, подумалось мне, своего рода оправдание капиталистической системы для тех, кто его ищет: превосходный человеческий экземпляр, птица-феникс среди уток и кур.