Косьбище - В Бирюк

Чертов факеншит! Я же Акима во многом понимаю лучше других. Мы же с ним примерно ровесники, оба прожили поболее полувека. Он здесь, я там. У обоих -- дочери, у обоих карьеры непросто сложились. Обоим приходилось с нуля подыматься. У обоих были близкие, которые предавали. И - которые не предавали. Хотя могли. У нас сходный, не в деталях, но по объёму, по качеству - жизненный опыт. "Жизненный опыт -- это количество неприятностей, которых удалось пережить".

Но он видит во мне приблудного малька, а вовсе не равного себе. И пока у него этот "ухо-глаз" не пройдёт -- мы постоянно будет сталкиваться лбами. Вплоть до летального исхода. Аким -- горяч и норовист. Я -- тоже не подарок. Надо уходить. А куда? Как? Я же не один. Что с людьми моими будет?

И висит на мне долг -- треть миллиона детских жизней. Тысяча в день. Если день мой прошёл впустую, если не приблизил меня к решению этой проблемы -- погибнет впустую тысяча детей. Глупость подумал -- что, дети могут погибать "не впустую"? Может, не тысяча - пол-тысячи. Легче? Надо как можно быстрее учиться, как можно быстрее собирать людей. Чтобы в тот момент, когда появиться возможность изменить ситуацию -- эту возможность не упустить. Не появится возможность сама -- создать. И менять нынешнее положение -- с максимально возможной скоростью. Быть готовым к этому лично и иметь соответствующую команду. У меня это сидит в голове постоянно. Я тут бегаю, вляпываюсь, прогрессирую... А в голове счётчик стучит: дети мрут. Загибаются, дохнут, в царство небесное перебираются... Щей похлебал -- десяток умер, в нужник сходил -- парочка, косу построил -- тысяча. Всё время постоянный вопрос самому себе, даже не осознавая чётко, не вытягивая на самый верх сознания: "а это помогает, а это продвигает...?". Не выпуская на передний план сознания. Потому что если выпустить... Хочется немедленно куда-то бежать, хоть что-то делать. Сейчас, незамедлительно, сразу. А это -- глупость. Это -- завалить дело. Я же даже подходов к проблеме ещё не вижу. Только: выжить, выучиться, вырасти. А оно - висит и давит. Сам себя на счётчик поставил, сам себя погоняю.

Или пересидеть в тишке, помириться, не нарываться? Ведь надзирателя, погоняльщика стороннего - нет. Все только похвалят. И самому легче. Совесть? - Да нету у меня совести! Совесть -- понятие сиюминутное и сиюместное. Попаданец -- бессовестен всегда. С точки зрения аборигена. Совести у меня нет, чести у меня нет. В задницу эту вашу честь! Хоть боярскую, хоть холопскую. У меня есть одно -- долг. Долг перед нерождёнными, долг перед только что рождёнными и уже умирающими. Гибнущими, задыхающимися от всего этого. Что зовётся "Святая Русь".

Остался у меня один инстинкт продолжения рода. В извращённой форме обязанности перед всеми. Да плевал я на всех! И на предков, и на потомков! У меня один долг - перед самим собой! Вот то-то и оно: долг самому себе - надо отдавать. И если это правило не моё, то я - не я. А вот это уж - фиг вам. Я себя люблю, я себя никому не отдам. Я себе, любимому, любые долги выплачу. И для этого работает у меня инстинкт самосохранения. В Рябиновке мы с дедом друг друга поубиваем. Надо уходить.

-- Ухожу. Сейчас. Все моё -- моё?

-- Забирай.

-- И прирезанная земля?

Аким аж задохнулся. Что земледельцу, что землевладельцу -- отдать свою землю... "Только через ваш труп". А моя хохмочка с пересчётом путевых вёрст в межевые... И всё из этого проистекающее... Для Акима всё это уже - "моя земля".

В комнате и так было тихо, а тут мертво стало. Негромко, не оборачиваясь, сквозь зубы, но вполне разборчиво:

-- Гнннида. Пшшшшел вон.

Я задумчиво поднял свой дрючок с пола, посмотрел каждому присутствующему в глаза. В спину Акима. Вроде бы надо бы сказать что-то такое... яркое, легендарно-историческое. Но ничего в голову... Ну, тогда по сути. Глядя Якову в глаза:

-- Нужда будет -- зовите.

И -- на выход. Мерзко. Противно. Страшно и неуютно. Тревожно и непонятно. Ну и пофиг.

"Взвейтесь соколы орлами.

Полно горе горевать.

То ли дело под шатрами

В поле лагерем стоять".

О-хо-хо. Где-то тот лагерь, где-то то поле. И шатров -- ну ни одного нет!

А за дверью -- куча народа. На крылечке -- Охрим рукоятку меча жмакает. Как девку молодую - безотрывно. Напротив -- мои стоят. Уже оружные и бронные. На всякий случай. Вокруг -- всё население усадьбы. Негромко комментируют очередные разборки в "благородном семействе". Предвкушают зрелище: "вот они счас поубиваются". Как московские зеваки при обстреле Белого дома в 93.

Я вышел -- все разговоры стихли. И в тишине - чёткий голос Любавы:

-- Видишь -- живой. Значит твоя мамка -- курва, а ты сам - курвин сын!

Все сразу дружно загомонили. Но Ольбег -- громче всех. Что-то возмущённо-неразборчивое, переходящее в визг детский. Сначала визг самого Ольбега. Потом - Любаши. После мощной оплеухи по-новому титулованного внука владетеля. Благородный почти-боярыч сшиб сопливицу разговорчивую на землю и молотит.

-- Сухан, разведи драчунов.

Чем хорош зомби -- ему все пофиг. Что боярич, что его холопка -- поднял обоих за шивороты, развесил в разных руках.

-- Об чём спор?

-- Об тебе. Он сказал, что тебя Аким с Яковом зарежут. За то, что ты Марьяшку поял. А я говорю -- нет. Потому как она сама. А он говорит: ты дура и курвина дочка, а я говорю -- сам дурак и курвин сын. Потому что Марьяша -- сама. Я же видела. А он...

-- Хватит. Всё, люди добрые, кина не будет -- расходитесь дела делать. Моим -- собраться. Мы с усадьбы съезжаем. Всё своё - забираем. Доман, коней дай под вьюки. Чарджи, посмотри, чтоб кляч негодных не было.

Насчёт "кина" это я попусту воздух сотряс, просто сорвалось с языка автоматом. Но смысл понятен. Народ как-то начал по сторонам оглядываться, вспоминать про неотложное, спешное и давно горящее.

Чарджи странно дёрнул головой, выступил вперёд и, не поднимая глаз, не отнимая руки с эфеса сабли, произнёс:

-- Я тебе более не слуга. Ты ночью меня обидел. Слова позорные мне говорил. Я -- инал из рода ябгу, а не русский холоп. Терпеть этого не буду. Ты сам сказал: хочешь -- уходи. Я решил - ухожу. От тебя. Всё.

Во дворе снова стало тихо. Народ остановился, скучковался и потихоньку начал обсуждать очередную потрясающую новость. В усиливающийся ропот снова ворвался звонкий голосок Любавы:

-- А торк-то -- трусоват.

Чарджи вскинулся как пружина заведённая. Одновременно и развернулся на звук, и выдернул, вскинул саблю. И... замер, глядя в голубые глаза этой маленькой сопливки.

-- Чарджи! Стоять! Это - ребёнок! Твоя сабля в десять раз её старше! Неужели замараешь клинок?

Опять дрожит. Сабля у него в руке. Как сказал Талейран: "Штыки годятся для всего. Кроме одного: на них нельзя сидеть". Так и с саблей -- "для всего". Но не для ответа ребёнку. Чарджи сумел остановиться. Убрал, попав с третьей попытки в ножны, саблю, посмотрел на Любаву своим фирменным "инальским" взглядом и сообщил: