У последней черты - Михаил Арцыбашев

Девушка долго отказывалась идти к нему и, наивно глядя чистыми светлыми глазами, спрашивала:

— Ну, зачем?

И когда он искренне уверял, что ему только хочется увидеть ее одну и показать свою мастерскую, Лиза пытливо смотрела ему прямо в глаза, и в какой-то непонятной ей самой грусти на ресницах ее выступали слезы.

Наконец удалось уговорить ее, и завтра Лиза обещала прийти.

При мысли о том, что она придет, что никого не будет вблизи, Михайлову уже представлялось ее молодое, еще ни для кого не обнажавшееся тело, круглые руки, стройные ноги, затуманенные стыдом и первым сладострастием глаза. Он судорожно сжимал пальцы, и во всем теле его, от корней волос до сладко ноющих колен, было тягучее страстное чувство.

Он сидел над рекой и думал о ней, представляя ее то голую, то полураздетую, то на кровати, то на коленях у себя, и всем телом ощущал мягкое тепло вечернего солнца и речную влажную прохладу.

Послышались громкие голоса, движение, стук колес, и вдруг высокий звонкий женский смех прорезал вечернюю тишину рощи и улетел далеко на простор задумавшейся реки.

Михайлов оглянулся с любопытством.

Среди пестрой группы мужчин на зеленой лужайке резким красным пятном вырезывалась стройная женская фигура. Усатый Тренев, нагнувшись, целовал ее протянутую руку, другая была в лапах огромною студента Давиденко, и, как бы распятая между ними, гибкая, в красном, остро охватившем тонкую талию, платье, она стояла на зеленой траве и смеялась, блестя черными глазами и черными бровями на оживленном розовом лице.

— Оказывается, я одна! — весело говорила она, нисколько не смущаясь, что вокруг столько мужчин и ни одной женщины.

Огромный доктор Арнольди в парусиновом пиджаке, промокшем под мышками, уныло стоял сзади нее. Он представил Евгении Самойловне подошедшего Михайлова.

Молодая женщина окинула его быстрым любопытным взглядом блестящих, точно влажных, черных глаз и сейчас же отвернулась, засмеялась, куда-то побежала, едва не упала, запутавшись в своем длинном красном платье, и объявила, что она будет купаться.

— А вы не утонете? Тут ведь глубоко! — осведомился длинный Краузе.

— Ну, вот еще!.. Я плаваю, как рыба… Только что ж, здесь и купальни нет?..

— Можете надеяться на нашу скромность, — сказал Тренев, и его сумрачные глаза заблестели.

— Ох, не надейтесь, Евгения Самойловна!.. — подхватил Давиденко.— Ведь вы тут в нашей власти!

— Ой-ра, ой-ра! — лукаво закачала черноволосой головой Женечка, погрозила ему пальцем и, смело отвечая на шутки и вольности, посыпавшиеся со всех сторон, подхватила платье и побежала к обрыву.

Ее быстрое появление, красное платье, белые плечи, блеск глаз ошеломили всех, и когда она исчезла за обрывом, мужчины долго молчали друг перед другом, насильно и слишком уж старательно отворачиваясь от реки.

Потом мало-помалу успокоились и сели у стола. Наумов начал прерванный разговор:

— Вы говорите, — резко и как будто озлобленно сказал он Чижу, мгновенно нахохлившемуся, точно перед боем, — что самоубийство — малодушие и явление ненормальное. Я не согласен с этим. Правда, мне кажется, что так же нельзя восторгаться самоубийством, как и осуждать его. Но, во всяком случае, много надо силы воли, чтобы покончить с жизнью, и из всех смертей, какие есть на свете, самая естественная — самоубийство.

В его резком голосе фанатика, неприятно дергавшем по нервам, что бы он ни говорил, было нечто такое, что заставляло всех прислушиваться. А дикие, почти ненормальные глаза его блестели сумрачно и непреклонно.

— Это парадокс! — брезгливо заметил Чиж, подвигая себе стакан чаю.

— Ничуть, — резко оборвал Наумов, — всякая смерть противоестественна, хотя бы она была сто раз законом природы!.. Всякая смерть есть насилие над человеком, и только самоубийство свободно. Нельзя сказать, что это естественно, если я хочу жить и умираю, но нельзя сказать, что я поступаю ненормально, если я умираю добровольно, когда мне незачем и не для чего жить, когда мне просто не хочется жить!

— Как вы не хотите понять? — брезгливо, точно толкуя избитую истину непонятливому собеседнику, возразил Чиж: — Ненормальность не в нелогичности исхода… Конечно, если вам не хочется жить, то вполне естественно покончить с надоевшей историей… Но ненормально то, что живому человеку является желанной смерть… Это противоестественно, и я думаю, что не больному, не сумасшедшему и не малодушному, выбитому из колеи человеку никогда не придет в голову пустить себе в лоб пулю или черт его знает зачем лезть в петлю!..

Все слушали маленького студента и молча и с любопытством ждали, что возразит Наумов. Только корнет Краузе, высокомерно приподняв косые брови, смотрел холодно и важно, да задумавшийся о шахматах Мишка вперил глаза в рощу, ероша свои светлые спутанные волосы.

— А мне кажется ненормальным, что человечество, убедившись горьким опытом, что жизнь по существу несчастна, — сказал Наумов, дергая губами, как от боли, — до сих пор не догадалось понять, что смерть — лучшее, что оно может предпринять, чтобы раз навсегда прекратить эту бесполезную и вечную пытку. Почему вы думаете, что человеку естественно хотеть жить?.. Естественно бояться смерти, потому что она загадочна и мучительна, но хотеть жить!.. Я этого не понимаю. Вы видели когда-нибудь счастливую жизнь? Нет?

— Почему же! — недоверчиво заметил Давиденко, пожимая своими могучими плечами.

— А вы видели? — криво усмехаясь, обратился к нему Наумов. — Я не видал. Я не видал счастливой любви, не видал счастливого брака, не видал человека, удовлетворенного своей судьбой, не видал человека, никогда не болевшего, не страдавшего, не плакавшего… Вы видели? Покажите мне… покажите, и я пошлю к черту всю свою идею…

— А у вас есть идея? Это любопытно, — насмешливо сказал Чиж.

Его возмущали слова Наумова и, забывая почему-то, что он сам несчастен, что нет дня, когда бы он не страдал и не мечтал, маленький студент думал, что его долг осмеять и оспорить этого странного нелепого человека с его опасными дикими теориями.

— У меня есть идея! — с почти неуловимой иронией поклонился ему Наумов. — Если вам угодно, я скажу, в чем она заключается.

— Это было бы любопытно! — насмешливо хмыкнул Чиж.

— Идея моя есть уничтожение человеческого рода, — совершенно серьезно и уверенно, как будто не замечая усмешки маленького студента, продолжал Наумов.

— Овва! — вскрикнул Чиж и даже вскочил от негодования. — Черт знает что такое!

Длинный Краузе, еще выше подняв брови, быстро обернулся к Наумову.

— Вы говорите серьезно?.. Во имя же чего?

Наумов пытливо и как-то странно, точно видя в белом длинном лице корнета что-то, чего не видели другие, посмотрел на Краузе.

— Я говорю то, что думаю, в истину чего верю. Во имя чего?.. Во имя прекращения бесполезных страданий. Человечество прожило тысячи лет. Тысячелетия его питала и поддерживала глупая надежда на счастье, которого не может и не должно быть по самому смыслу человеческой жизни. Счастье — это полное отупение. Человек, который не страдает, не нуждается и не боится, не станет бороться, не станет в муках стремиться вперед и вперед… Он будет бродить и лежать, как боров. Страдание двигает все, и это старая, всем известная истина. Дайте счастье сюда, и мы никуда не пойдем; мы гонимся за счастьем, и в этом вся жизнь. А во имя чего же человечество будет страдать бесконечно? Вспомните: вся история земли — сплошная кровавая река… Горе, страдания, болезни, тоска, злоба, все, что есть черного в фантазии человеческой, вот жизнь людей!.. Людям пора понять, что это ужасно, что они не имеют права обрекать грядущие бесконечные поколения на то же страдание, которое пережили миллиарды прежде бывших!.. Люди сошли с ума! Корчась в муках, проклиная свое существование каждый день, они изо всех сил стараются, чтобы оно никогда не кончилось!.. Что это? Дикость, глупость или чей-то наглый чертовский обман?..

— Это просто инстинкт жизни, который неодолим и, к счастью, противостоит всем вашим теориям! — отозвался с решительной злостью Чиж.

— К сожалению, это правда! — твердо сказал Наумов. — Какая-то скверная хитрая сила вложила в нас этот инстинкт, в котором наше проклятие… Но человечество недаром боролось с массой инстинктов, если это инстинкт, его надо уничтожить!

— Но для этого вам придется переделать род человеческий! — заметил взволнованный Давиденко.

— Если надо, то и переделаем, — спокойно ответил Наумов.

Чиж брезгливо рассмеялся.

— Но для чего? — раздраженно крикнул он.

— Я сказал: для прекращения напрасных страданий.

— Ну, это вам, поверьте, не удастся! — торжествующе сказал маленький студент.

— Почему вы так думаете? — медленно спросил Наумов, глядя исподлобья.