Граф Обоянский, или Смоленск в 1812 году - Николай Коншин

Между тем как мать, усадив графа, слушала рассказы его об острове Антона, дочь, придвинув к камину свой рабочий столик, поставила на него стакан чаю, скорее нежели граф успел опомниться.

— Между нами не должно быть церемоний, — смеючись сказала она вставшему с поклоном старцу, — можно ли быть так внимательну к услугам своей дочери. Прошу вас не мешать моим хозяйственным распоряжениям: не замечайте их.

Длинная фигура Антона, отворившая дверь с поклоном в пояс, обратила на себя внимание дам.

— А! Мой Синий рыцарь, — воскликнула Софья, — ты сегодня будешь пить у меня чай; поди сюда к столу.

Шумно и весело распространялся граф насчет безопасности лесного жилища. Чувство самодовольствия блестело на худощавом лицо Антона; Мирославцева слушала внимательно велеречивые его доводы о невозможности неприятелям отыскать их в такой глуши и ласково улыбалась своему верному служителю, которого любила всегда и который в столь непредвиденной беде, как французское нашествие, доказал всю меру своей привязанности к ее дому и тем внушил к себе новое чувство — уважение.

Софья не принимала участия в беседе; едва заметив, что разговор оживился занимательностию рассказов графа и суждениями Антона, она перестала принуждать себя, ибо не опасалась уже быть преследуема вниманием. Глаза ее потеряли ту напряженную выразительность, которую она вынуждала: в них погасло всякое участие к окружающему. Бессмысленно обращались они с предмета на предмет; заметно было, что скорбная душа ее тоскует и рвется в уединение; изредка сильные, деятельные мысли пробегали по младому ее челу и загорались в глазах, но явление исчезало, как исчезают на воде следы вихря, откуда-то и куда-то промчавшегося. Безжизненное спокойствие улегалось опять.

При всем том, что разговор был довольно занимателен, беспокойство Софии не укрылось от Обоянского. Он стал рассеян, неохотно вдавался в новые суждения, и мало-помалу беседа умолкла. Софья заметила это не прежде, как Антон понес две свечи в ее комнату.

— Что это? — спросила она.

— Позволь мне, — отвечала мать, — окончить в твоей спальне начатое письмо, которое завтра же должно отослать, а ты займи нашего друга; вспомни, что он завтра оставляет нас. — С сими словами она вышла из комнаты.

— Да, сударыня, — сказал граф, которого лицо в минуту оживилось, — завтра я надеюсь посетить ваш Семипалатский дом: не имеете ли что приказать мне.

— Я чувствую к вам такую доверенность, — отвечала Софья, заметно смешавшись, — что хотела бы многое сказать вам.

— Вы не обманетесь во мне, мой юный, прекрасный друг; поручите мне все: на вашем сердце есть многое… поручите мне все!

Софья сметалась еще более; румянец покрыл ее щеки; она хотела что-то отвечать и не находила слов.

— Позвольте же мне самому предупредить вас, — сказал Обоянский, — я сам буду отдавать себе ваши поручения.

— Говорите, — сказала Софья вполголоса, устремив глаза в землю, — я буду слушать вас.

— Человек, который жил и мыслил, — начал граф, — человек, который глазами наблюдателя глядел на жизнь, дожив до старости, разгадал уже многое. Многое представляется уже ему без оболочки: не тем, чем кажется, но чем действительно есть. После этого взгляните на седую мою голову и скажите: мог ли я не проникнуть вашего сердца?

Софья, не подымая глаз, рассеянно гладила ручку кресел, на которой лежал у ней локоть.

— Вы мне не отвечаете?

— Продолжайте, — сказала она, оставаясь в том же положении… лицо ее пылало.

— Да, я угадал ваше сердце. Я обещаю вам употребить все, что во власти состоит человека, чтоб успокоить вас; и не изменю вашей тайне… Положитесь в этом на друга, вас полюбившего, как родную дочь свою.

— Нет, — сказала Софья, подняв на него глаза, наполненные слез, и протянув к нему руку, — нет, я не могу не доверить себя вам, мой добрый друг. Вы так много умели внушить к себе почтения и дружества, так много были внимательны ко мне, что неблагодарно было бы таить от вас состояние моей души… Да!.. Вы меня поняли!.. Этого ответа для вас довольно. Я поручаю вам судьбу моей жизни, уже обреченной на скорби, и умоляю вас отвести сей новый удар, если это будет возможно!

Обоянский был тронут до глубины души. Слезы блеснули и на его глазах.

— Благодарю вас, — сказал он голосом торжественным, — за этот знак вашего дружества… Я не забуду его до гроба. Но — откровенность должна быть полная.

— Да! — отвечала София. — Слушайте: этот благородный, полный достоинств человек просил руки моей… На небе бог и на земле дружба знают, что я люблю его… Однако же я должна была отказать ему. Тайна, и не моя, мне случайно открытая, положила вечную преграду нашему союзу… ни он, и никто, или почти никто, не знают ее; но я дала ему руку на союз дружбы до гроба и право дружества освящает участие, мною принимаемое в нем. Вот мои к нему отношения… Вот все, что я желала сказать вам.

Софья замолчала; граф сидел задумчиво, старое чело его покрылось морщинами, глаза сделались мрачны. Он заметно усиливался преодолеть себя.

— Бог, — сказал он наконец, — один только бог непременен — предположения смертных обманчивы; их истины суть истины относительные: передвиньте светильник, и все тени переменятся.

— Нет, — прервала его София, — истины, предлагаемые нам честию, не могут быть относительными. Можно пренебречь ими, но для сего должно прежде пренебречь себя.

Граф встал, дух его, казалось, был взволнован; он прошел несколько раз по комнате взад и вперед и остановился пред Софьей.

— Причина, заставляющая вас так действовать, — сказал он, — должна быть благородна… но страшитесь упорствовать в мысли, что бог не властен в будущем: вы этим посягали бы на права его… Скажите мне искренно, до какой степени торжественности простирается обет ваш не принадлежать Богуславу?

— Не разрушайте моего спокойствия, — отвечала Софья, — мое сердце привыкает уже к мысли, что сделанное невозвратно… но сердце слабо! Оно готово присвоить себе и малейшую надежду, которую столь тяжело после исторгать. Я сказала вам, что дело чести противиться союзу моему с Богуславом; я отказала ему и дала слово отцу его, что не буду женой его сына.

— Это еще ничего, — проворчал рассеянно Обоянский, Софья почти не слыхала сказанного.

Обоюдное молчание продолжалось несколько минут. Граф ходил из угла в угол; Софья сидела задумчиво, опустив глаза.

— Заклинаю вас именем всемогущего бога, — сказал Обоянский, голосом встревоженным и сильным, — не произносить клятвы, которая могла бы вас вечно разлучить с человеком любимым. Предоставьте все будущему; будьте тверды в деле чести — это свойство благородной души, но не клянитесь.

— Я не клялась, — отвечала Софья, — но я готова бы дать клятву, чтоб успокоить сердце.

— Я прокляну себя в глазах ваших, — загремел вспыхнувший старец, — если вы не обещаете мне теперь же не делать этого… Отвечайте мне!

Софья изумилась. Она подняла на него глаза свои и его встревоженный вид испугал ее.

— Нет, — поспешно сказала она, — успокойтесь: я даю вам слово не произносить этой клятвы… Друг мой, как ваше участие меня трогает. Как я счастлива в эту минуту: позвольте мне обнять вас. — Она встала. Обоянский заключил ее в объятия; слезы катились по его лицу.

— Дочь моя, — восклицал он, — милая дочь моя, ужели небо без милости к лучшему созданию своему. — Софья плакала на груди старца; давно уже не было облегчено так ее сердце, никогда еще голос дружества так убедительно не трогал ее и таким сладким утешением не наполнялась душа.

— Ну! Кончено теперь, — сказал Обоянский, — мы заключили союз на вечную дружбу. Доверьтесь мне. Каждое мое посещение принесет вам весть о вашем друге, и, надеюсь на бога, радостную.

Софья улыбнулась сомнительно и со вздохом пожала ему руку.

— Молитесь, — сказал граф, — молитва сердца невинного доходит до неба.

Приход матери окончил дружескую беседу; ее глаза были, казалось, заплаканы так же, как и у дочери, — она не могла не слышать разговора или, по крайней мере, не знать о предмете его. Тихая задумчивость видна была во всех чертах ее, еще прекрасного, лица; она подала руку Обоянскому и с чувством благодарила его за счастливые минуты, которыми обязана знакомству с ним. Вечер продолжался далеко за полночь, и когда Обоянский, простясь с друзьями, возвратился в свою комнату, то уже начинало светать.

XXI

Село Семипалатское, примыкая надворными крестьянскими постройками к опушке леса и отделяясь от оного болотистою низменностию, возвышается на гористой поверхности к северо-востоку и занимает узкий и длинный хребет между болотом и пространною долиною, за которой уже простираются поля и сонные покосы поселян. От дому Мирославцевых, замыкающего западный край села, начинается улица, идущая вдоль оного к востоку, по направлению горной возвышенности. Около двухсот дворов тесною, дружественною семьею, по старому обычаю построенных, живописно выказывались с малой Дорогобужской дороги длинною зубчатою полосою, снизу, по косогору, опушенною зеленеющими кустарниками, а сзади обойденною неприступной пустыней леса, гордо возвышающегося издали над остроконечными кровлями домов.