Письма о науке. 1930—1980 - Пётр Капица

Работа в лаборатории идет совсем неплохо. Новый большой [гелиевый] ожижитель дает 4 литра в час. Этого вполне достаточно для нужд лаборатории, хотя это и меньше предполагавшейся производительности. Но я надеюсь, что некоторые усовершенствования, которые мы собираемся внести, без особых трудностей доведут ее до расчетной величины.

Я возобновил свою работу по гальваномагнитным явлениям. Эффект Зеемана закончен и почти готов к публикации. Семейство наше чувствует себя хорошо, Анна более подробно напишет об этом Манси. Мы часто вспоминаем ваше пребывание у нас, и мы все надеемся, что ты по-прежнему будешь навещать нас каждый год, но уже не один, а вместе с Манси.

Сердечный привет Манси.

Всегда твой П. Капица

53) Н. БОРУ[85] 7 ноября 1937, Москва

Дорогой Бор,

Я уверен, что Вы очень опечалены смертью Резерфорда. Для меня это большой удар. Все эти годы я жил с надеждой, что снова увижу его, а теперь эта надежда ушла. Недостаточно было переписываться с ним. Вы же знаете, что когда говоришь с ним, то его глаза, выражение его лица, интонация его голоса выражают намного больше, чем его слова.

Я любил Резерфорда и я пишу Вам потому, что знаю, как Вы относились к нему. И когда он говорил о Вас, мне всегда казалось, что из всех своих учеников он любил Вас больше всего. По правде говоря, я всегда немного завидовал Вам. Но сейчас это ушло.

Я многому научился у Резерфорда, но не физике, а тому, как делать физику. Резерфорд не был по складу своему критиком. Вы, наверное, как и я, никогда не слышали, чтобы он вступал в спор по каким-нибудь научным или житейским вопросам. Но каждый, кто окружал его, ощущал на себе его влияние. Достаточно было его примера и всегда кратко высказанного мнения, которое в конце концов оказывалось верным.

Однажды мы беседовали с ним в профессорской комнате Тринити-колледжа вскоре после Максвелловских торжеств, и он спросил меня, как мне все это понравилось. Я ответил, что «не понравилось, потому что все докладчики старались представить Максвелла как сверхчеловека. Максвелл действительно один из самых великих физиков, когда-либо существовавших, но он же был живым человеком, а это значит, что у него были человеческие черты. И для нас, поколения, которое не застало Максвелла, было бы значительно более полезным и интересным узнать о подлинном Масквелле, а не о сахарном экстракте из него». Резерфорд громко рассмеялся и сказал: «Хорошо, Капица, поручаю Вам после моей смерти рассказать, каким я был в действительности...» Не знаю, была ли это шутка или он говорил полушутя.

Но сейчас его нет. Мне нужно будет говорить о нем на большом собрании 14 ноября [86]. Мне нужно будет писать о нем. Я должен это делать, потому что я знал его лучше, чем кто-либо из других русских ученых. Но теперь все те слабые черточки характера, которые я замечал, когда был с ним, кажутся мне такими мелкими, такими незначительными, и в моей памяти встает большой и безупречный человек. И я боюсь, что сделаю то же самое, что сделали ученики Максвелла, выступая перед нами в Кавендишской лаборатории на праздновании столетия со дня его рождения.

Среди особенностей характера Резерфорда первое, что мне вспоминается,— это большая его простота. Он терпеть не мог сложных приборов, сложных экспериментов, сложных доводов, запутанной дипломатии... Он был сторонником самых простых решений, и они всегда оказывались самыми верными, самыми убедительными. И сам он был простым и поэтому очень искренним. С ним так легко было говорить: ответ был написан на его лице еще до того, как он заговорит.

Как грустно, что я не увижу его снова. Я рад, что не смог приехать на его похороны — было бы так мучительно видеть его лицо, лишенное жизни.

Он был очень добр ко мне. Необыкновенно добр. Сколько поддержки я получил от него в моей работе! Он никогда не был излишне строг ко мне, даже тогда, когда моя бестолковость или мои ошибки раздражали его. Я считаю себя очень счастливым человеком — я был близок к нему в течение 13 лет.

Дирак пишет мне, что людям начинает нравиться барельеф Резерфорда в Мондовской лаборатории, за который и я частично несу ответственность. Я очень этому рад.

Сейчас я очень много работаю, стараясь наверстать потерянные годы. Мне надо написать Вам о целом ряде вопросов, но я отложу это до другого раза. А сейчас тут нет никого, кто бы мог разделить со мной мое горе после смерти моего доброго старого Крокодила.

С большим удовольствием вспоминаю Ваш приезд в Москву. Приезжайте снова в будущем году.

Мы все здоровы. Надеюсь, что Вы и все Ваши тоже хорошо себя чувствуете.

Привет г-же Бор и Хансу.

Искренне Ваш Петр Капица

54) В. И. МЕЖЛАУКУ 19 ноября 1937, Москва

Многоуважаемый Валерий Иванович,

1) Существует ряд журналов, как «Nature», «La Science et la Vie»[87] и др., в которых печатается все новое, что происходит в науке и в ученом мире. Эти журналы нам очень важны, так как там очень быстро и кратко печатаются все новейшие открытия до того, как они полностью будут напечатаны в больших научных журналах. Кроме того, там дается отчет о всех конгрессах, съездах и дискуссиях.

За последние два месяца эти журналы перестали к нам доходить. Я справился, в чем дело, и узнал, что их задерживает цензура.

На прошлой шестидневке я был в Ленинграде, и оказалось, что там цензор более разумный человек, и ленинградцы их получают.

Уже то, что задерживают эти журналы, есть безобразие, но еще хуже, что это делается так нелепо. В Ленинграде я прочел эти номера и старался выяснить, почему цензор их задержал. [Понять] это оказалось нелегко.

Например, в одном номере сказано, что на конгрессе в Париже, устроенном по случаю [Всемирной] выставки, поражало полное отсутствие делегатов — представителей науки СССР. Ну что тут такого, чтобы запретить журнал?

Мы все знаем, что держат нас как институток в закрытых учебных заведениях и боятся, чтобы кто не лишил невинности или не похитил.

В другом номере отчет о дискуссии между Вавиловым и Лысенко, отчет составлен из опубликованных у нас стенографических записей. Я прилагаю его перевод. Как Вы видите, есть недружелюбные нотки, но что в этом удивительного? Зачем это скрывать от советских ученых? <...>

2) Мне хочется сказать несколько слов о споре Лысенко с Вавиловым. Я считаю, что в науке всякий спор, всякая дискуссия, как бы разны ни были мнения, является прекрасным стимулом и приносит большую пользу. Ведь наука есть не что иное, как обобщение опытов, а опытный материал, если он правилен, остается незыблемым, как сама природа, на веки вечные. Теоретические обобщения непрерывно меняются с тем, как наш опыт растет. Поэтому всякое теоретическое построение, как бы оно крупно ни было, все же будет меняться. Спорят ученые обычно о теориях. Но вот тут-то и важно, чтобы спор всегда велся на базе опытного материала, только тогда спор плодотворен.

У нас в дискуссии стали применять не только нелепые, но вредные методы. Это не только обнаруживается в спорах генетиков, но [и] в физике — в безграмотной с научной точки зрения статье Максимова в 7 номере «Под знаменем марксизма»[88], в истории, пример — критика книги Тарле о Наполеоне, помещенная в «Правде»[89]. Аргумент схематично следующий, если в биологии ты не Дарвинист, в физике ты не Материалист, в истории ты не Марксист, то ты враг народа. Такой аргумент, конечно, заткнет глотки 99% ученых. Конечно*, такие методы спора не только вредны для науки, но также компрометируют такие исключительно могучие теоретические построения, как Дарвинизм, Материализм или Марксизм. Тут надо авторитетно сказать спорящим: спорьте, полагаясь на свои научные силы, а не на силы товарища Ежова.

3) Я тут председатель комиссии по техническому снабжению Академии наук. Но дела наши идут плохо. Я писал тов. Чубарю еще месяца два тому назад, писал в Наркомвнешторг.

Мне нужны общие директивы, как вести это дело. Искать их в Академии наук безнадежно, там полная бесформенность, а порядка там меньше, чем на Канатчиковой даче. Такие условия работы меня тяготят, и я очень хотел бы ее оставить. К тому же, сейчас очень недурно идет работа в лаборатории, и я жалею, что день имеет только 24 часа.

Привет. П. Капица

55) Н. БОРУ 10 декабря 1937, Москва

Дорогой Бор,

Я получил Ваше письмо о смерти Резерфорда, оно, по-видимому, разминулось с моим. Я получил целый ряд писем от друзей, и это поразительно, как мною людей высоко ценили Резерфорда. Мне нужно было выступить с большой публичной лекцией о Резерфорде и написать несколько статей о нем.

Все это время я был очень занят работой по вязкости гелия ниже Х-точки[90]. Может быть, Вы помните, что я говорил Вам о плане этой работы во время Вашего пребывания здесь. Эксперименты развертываются, но предварительные результаты весьма интересны. Оказывается, ниже Х-точки вязкость гелия действительно падает более чем в 1000 раз. Я предполагал, что вязкость в 10 раз меньше, а она оказалась в 10 000 раз меньше вязкости газообразного водорода при самой низкой температуре, при которой вязкость измерялась.