Предзнаменование - Валерио Эванджелисти

— Магдалена, — впервые за долгие годы он назвал жену по имени. — Знаешь, что я сделаю с тобой?

Она повела плечами.

— Наверное, убьете. Сначала побьете или изнасилуете, а потом все равно убьете. Этого требует ваша обожаемая респектабельность.

Обращение на «вы», оставшееся только у нее, теперь подчеркивало дистанцию, сверкая отточенной холодной сталью.

Мишель оторопел. Он смотрел на жену, словно увидев ее впервые. Длинные распущенные волосы были по-прежнему великолепны, как и глаза необычной синевы. Но лицо, с которого он свел веснушки, избороздили морщины, вокруг глаз залегли тени. Рот, который раньше все время улыбался, обвела глубокая скорбная складка.

Однако времени на сантименты не было. Мишель поднялся с видом властным и решительным.

— Ты приписываешь мне намерения бандита, и это только доказывает твою лживость. Но у тебя есть еще возможность оправдаться, если ответишь искренне: принимала ли ты участие в краже рукописи или нет?

Магдалена с удивлением развела руками.

— Нет. В то время мы еще не были знакомы, разве вы не помните?

— Однако ты прекрасно понимаешь, о чем идет речь. Теперь рукопись у Молинаса?

— Думаю, да. Он то и дело упоминал ее как предмет, сбивший вас с пути истинного.

— И ты знаешь, что он там нашел интересного?

— Нет… Но он все время повторял одно слово, которое, наверное, было для него мучительной загадкой.

— Что за слово?

— Абра… Абразакс.

Мишель разразился такими неистовыми проклятиями, что, находись он в Тулузе, его бы сразу приговорили к позорному столбу. Он вскочил на ноги и указал пальцем на жену:

— Я не стану тебя ни бить, ни насиловать.

С этой минуты я с тобой развелся. Пойди забери своих детенышей и ступай вон из моего дома. Я не желаю тебя больше видеть.

Ее била дрожь, но она и бровью не повела. Сглотнув, она тихо сказала:

— Теперь ночь, я не знаю, куда идти. Прошу вас, дайте мне остаться до утра. Обещаю, что на рассвете навсегда покину ваш дом.

— Нет, уходи сейчас. Ты оскверняешь мое жилище.

Мишель стоял, наклонив голову, и не шелохнулся, когда Магдалена устало вышла, потом вернулась с узлом вещей, на ходу одевая детей. Он спросил себя, как бы он поступил, если бы она все-таки попросила прощения, но отогнал эту мысль прочь. Теперь ему надо было сосредоточиться на другом: как объяснить горожанам изгнание своего семейства. Ясно, что он потеряет расположение многих из них, если заведет разговор о неверности жены и своем сомнительном отцовстве. Что же придумать, чтобы себя не скомпрометировать?

Он так углубился в эти мысли, что вовсе не заметил бы Магдалены, если бы не плачущие дети. С детьми на руках и с узлом вещей она брела к выходу. Мишель отвернулся, по-прежнему низко наклонив голову. Раздалось бряцанье дверной щеколды, потом порыв ветра захлопнул дверь.

С улицы донесся колокольчик чумной телеги, медленно катившей под разудалые песни пьяных alarbres. Мишель подошел к одному из окон, выходивших на освещенную луной улицу. Магдалена шаталась, еле удерживая на руках детей и узел с вещами. Она сделала несколько неверных шагво и затопталась на месте, не зная, куда пойти. Дорогу ей преградила телега alarbres.

Один из них свесился к Магдалене и что-то прокричал. Слов Мишель не расслышал, но догадался, что речь шла о шутливом и развязном предложении подвезти. К его удивлению, Магдалена кивнула. В мгновение ока движения alarbres изменились: двое поднимали детей, третий — узел с вещами, главный подал руку Магдалене и что-то сказал. Видимо, предупреждал не прикасаться к телам больных и умирающих. Она, казалось, его не поняла и повалилась между больными, увлекая за собой детей.

Немыслимая тоска охватила Мишеля. Он попытался открыть окно и предупредить жену, но руки дрожали, и ему не удавалось поднять шпингалеты. А когда наконец удалось, телега уже укатила, громыхая по булыжной мостовой.

Этот звук был непереносим. Мишель рванулся на чердак в поисках ястребиной травы, испытывая отчаянную потребность хоть на короткий миг забыться, уйти из этой реальности.

ЛИЦОМ К ЛИЦУ

В Агене не было настоящей тюрьмы, поэтому избитого, окровавленного Молинаса заперли в подвале одной из таверн с дурной репутацией. Как только двое солдат из службы бальи приволокли пленника и бросили его на пол импровизированной камеры, наместник по уголовным делам, меняла по имени Серро, усмехнувшись, указал на единственное окошко, через которое в подвал проходил воздух.

— Не стройте себе иллюзий! Решетка только кажется слабой, но вам ее не перепилить и не выломать. — Видя, что пленник не шевелится, он добавил: — В обычное время суд состоялся бы в несколько часов и вас приговорили бы к смерти. Теперь в городе чума, поэтому не удастся быстро собрать трибунал. Приготовьтесь ждать долго и не скулите! Может, для вас это и к лучшему.

Молинас еще долго оставался на полу, лицом к сырому потолку. Сырость немного успокаивала боль. Потом он очень осторожно попытался встать на четвереньки, и после многих попыток это ему удалось. Раны болели и сочились кровью. Так, стоя на четвереньках, он стал просить прощения у Бога за то, что снова позволил демону плоти одолеть себя и тем самым помешал делу борьбы с загадочной сектой иллюминатов. Молился он, как и всегда, долго, лихорадочно, дрожа всем телом. Однако вестготский Христос, который, по его понятиям, был посредником между ним и Творцом, по всей видимости, был настроен враждебно, хотя по его лицу ничего нельзя было понять.

Молинас догадался, что от него требуют покаяния, равного совершенному греху. Возможно, и смерти, к которой его приговорят, будет недостаточно, а может, небо готовит ему иную судьбу. Неимоверным усилием он поднялся на ноги и, шатаясь, подошел к окну. У него больше не было плаща, жилет из черного бархата изорвался в клочья, а плотно облегающие панталоны были в крови. Скудный свет, проникавший сквозь решетку, позволил ему разглядеть свои свежие раны. Наверное, на спине их было не меньше.

Он осмотрелся. В подвале стояли бочки, и одна из них, совсем рассохшаяся, была стянута ржавым обручем. Хромая, кое-как добрался до этой бочки и осмотрел ее. Не без усилий ему удалось выдернуть длинный витой гвоздь. Гвоздь оказался весьма кстати.

Оставалось решить, что делать дальше. Логичнее всего было бы себя оскопить. Может, вестготский Христос этого и требовал, как некогда потребовал от Оригена. Молинас соблазнился было этой идеей, но быстро ее отверг. Такое тяжкое испытание могло вызвать летальное кровотечение, а если бы он и выжил, то наверняка остался бы во власти своих врагов.

Надо было придумать что-нибудь не менее болезненное, но не ведущее к греху самоубийства.

Он развернулся к окну и левой рукой отодвинул ткань над глубокой раной на животе. Края раны еще не сошлись, но кровь начала сворачиваться в густую бурую массу. Стиснув зубы, он быстрым, точным движением провел гвоздем по краю раны. Нечеловеческая боль пронизала тело, и свежая кровь, хлынув из-под спекшейся, залила живот.

Он нащупал еще одну рану, на груди, и повторил операцию. На этот раз ему не удалось сдержать крика. Когда он терял сознание, ему показалось, что угловатое лицо Христа сложилось в благосклонную улыбку.

Очнулся он от невыносимой боли и хорошо знакомого запаха паленого мяса. Рискуя свернуть себе челюсти, он заорал что было силы. Человек, сидевший над ним, резко отвел от раны кусок раскаленного железа, который держал пинцетом, и отбросил его.

— Готово, — послышался голос, — раны обезврежены. Не будь это полной чушью, я бы сказал, что он сам пытался их инфицировать.

Лихорадочные глаза Молинаса различили в темноте подвала еще двоих людей. Он едва видел их сквозь слезы боли, но слова, сказанные одним из них, расслышал хорошо:

— У нас и без того дел по горло, а мы теряем время с этим бедолагой. Если бы мы оставили его подыхать, никто бы не заплакал. Что тебе до него, Мишель?

— А ты его не узнаешь, Гийом? Это тот самый испанец, которого мы отделали палками в Монпелье.

Мишель де Нотрдам! Голос, несомненно, принадлежал ему. А второй, должно быть, Гийом Рондле… Голова у Молинаса вдруг совершенно прояснилась, и ясность эта затмила собою боль, которая волнами накатывала на него. Третий, самый высокий, был, конечно, Франсуа Робине. Он попал в руки своих заклятых врагов!

— И правда, это он. Ну и досталось же ему! Вроде он приходит в себя. Еще несколько минут, и мы сможем его кое о чем спросить.

— Нет, я сам им займусь, — ответил Нотрдам. — У меня с ним старые счеты. Заберите с собой железо и угли. Я догоню вас, как только смогу.

Молинас увидел, как Робине положил руку на плечо друга.

— А не опасно оставаться с ним наедине?

— Нет, ты же сам видишь, он не в состоянии мне навредить. И потом, наместник дал мне дворян для охраны: они тут неподалеку, на улице. Идите, я долго не задержусь.