История - Никита Хониат

2. Когда наступил праздник мученика Прокопия*, Контостефан выводит войска на сражение. Сам надевши панцирь и полное вооружение, он приказывает и всем другим сделать то же. Тогда каждый вывел свой отряд и построил его в боевой порядок. Чело фаланги предводитель предоставил самому себе, правое крыло занял Андроник Лапарда, а левое — другие таксиархи, которых предводитель взял с собой на войну. В небольшом расстоянии от того и другого крыла он расположил в боевом порядке и другие фаланги для того, чтобы они могли вовремя поспеть на помощь утомленным легионам. Но между тем как Андроник располагал таким образом войско и {196} приготовлял его к бою, вдруг является посланный от царя с грамотой, в которой предписывалось отложить сражение в этот день, как несчастный для дел воинских, и перенести его на другой, который и был назначен в той же грамоте. Взяв грамоту, предводитель положил ее к себе за пазуху, не обратил внимания на то, что в ней писалось, и не открыл бывшим с ним военачальникам полученных приказаний, но искусно ввел их в обман, заведя разговор о предметах посторонних. Отменялся же назначенный день, как предзнаменующий несчастье и решительно невыгодный для сражения, потому, что Мануил все важнейшие и величайшие дела, в которых счастливый и несчастный исход зависел от Бога,— не знаю почему,— поставлял в зависимость от взаимного соотношения звезд, от известного их положения и движения и слова астрологов принимал за изречения оракулов. Но Андроник нисколько не обратил внимания на это предписание и, зная, как много пользы не раз приносило борцу и небольшое ободрение со стороны того, кто натирает его маслом, обратился к войску, чтобы одушевить его к наступающей битве, со следующей речью: «Римляне! Помните о воинской доблести, помните и не допускайте ни одной мысли, недостойной славы и настоящего случая. Вы хорошо знаете, что и дикие звери боятся нападать и в испуге бегут, когда кто отважно наступает на них; а кто боится смело стать против них, тех легко и заживо пожирают, {197} как лакомую пищу. Так и с этими звероподобными варварами нужно быть неустрашимым, чтобы в противном случае, заболев бесславным недугом трусости, не подвергнуться их игу: трусость не спасает, а губит,— это обыкновенное следствие пороков, которые противоположны добродетелям, хотя близки к ним и как бы смежны с ними. К тому же не мы одни подвержены ранам и смерти — и враги наши сделаны не из меди. Не они только покрыты железными бронями и сидят на быстроногих конях — и у нас все то же, и мы сражаемся не с обнаженными телами. Пусть неприятели опытны в войне, но и мы не потеряли способности сражаться. У них и у нас одно и то же устройство тела, одна и та же опытность в войне и одинаковое вооружение; я не хочу теперь говорить о том, что насколько мы превосходим варваров красноречием и образованностью, как люди искусные в слове и не имеющие недостатка в умственных способностях, настолько же выше их и по военному искусству, и по воинской дисциплине. Да мы уже и состязались в бою с пэонийцами, нападали на их землю и опустошали ее. Сразимся же и теперь с ними, как уже привыкшие к победам, и тогда,— верьте, мужи, верьте, соратники, вы увидите ваших жен и детей. Тогда этот глубокий Дунай воздвигнет гласы гибнущих варваров и поглотит их в своих пучинах, а кровавые волны его, катясь далее по странам, через которые он протекает, изумив жителей своею необы-{198}чайностью, громко расскажут о поражении пэонийцев и возвестят о победе римлян. Но надобно также иметь в виду и то, что пославший нас на эту брань совершенно положился на нас и, ласкаясь приятными надеждами, которые мы внушили ему, дав обещание подвизаться до последних сил, едва ли уже не считает пленных и не мечтает о величии победы. Не посрамим же и его да не сделаем зла и самим себе, упав духом перед лицом опасности, которая не может кончиться ничем, хуже смерти! Великие бедствия не любят отступать назад: здесь и немного уступить — значит все погубить».

3. Сказав такую речь, Андроник повел войска в открытое поле. Против него выступает со своим войском и Дионисий, с веселым лицом, с рукоплесканиями и радостью, как будто бы шел на игры. От этого он даже не знал, что ему следует теперь делать, не разделил своей армии на правое и левое крыло и не распределил ее на отряды и фаланги, но, стянув в одну сплошную массу, сомкнутую твердой стеной, наступал, как черное облако, полный дерзкого высокомерия. Его знамя, прикрепленное к толстому и высокому бревну, которое возили на колесах четыре пары волов, высоко развевалось в воздухе. Эта сплошная масса врагов, вся конная и вооруженная копьями, поистине представляла страшное, ужасающее зрелище; и не только в ней люди с ног до головы были превосходно вооружены, но и на самих лошадях {199} видны были диадемы на голове, кожаные ремни на плечах, налобники и нагрудники, защищавшие их от стрел. Когда войска стали сближаться, ржание коней и блеск сиявшего на солнце оружия производили еще более поразительное впечатление, возбуждая страх и удивление в том и другом войске. Около полудня войска сошлись почти на середину. Время казалось благоприятным для сражения, и Контостефан дал знак ближайшим отрядам из правого и левого крыла ударить на задние ряды неприятелей, в особенности же приказывал конным лучникам непрерывно бросать стрелы. Этим он думал поколебать и расстроить сплошные фаланги пэонийцев; потому что и теперь, как в Гомеровом строю, «щит смыкался со щитом, шлем со шлемом, муж с мужем» и лошади несли ровно свои головы. Тогда поднялось убийственное сражение на дротиках и войска стали волноваться, подобно движущемуся и воздымающему чешую дракону. Но Дионисий, как несокрушимая стена, шел вперед, метая дротики и в самого Контостефана, и в ближайшее к нему войско. Когда же римляне встретили его, то сначала несколько времени бой продолжался на копьях, с той и другой стороны производили нападения и давали отпоры. Потом, когда копья были поломаны и на промежутке между войсками из груды сломанных рукоятей вдруг образовалась как бы изгородь, с обеих сторон обнажили длинные мечи и, снова устремившись в бой, продолжали сражаться. Когда же и это оружие при-{200}тупилось, потому что и те и другие войска закованы были в медь и железо, пэонийцы, оставшись без всяких средств к защите, никак не воображали, что римляне выдержат их новое нападение. Но римляне, схватив железные булавы, которые они обыкновенно всякий раз брали с собой на войну, стали поражать ими пэонийцев. И эти удары, наносимые в голову и лицо, были очень удачны. Многие, отуманенные ими, падали с лошадей, а другие истекали кровью от ран. Таким образом, этот несокрушимый строй был наконец разорван, и тогда не было ни одного римлянина, который бы не поражал и не повергал пэонийца, или не обирал бы поверженного, или не надевал бы на себя другого вооружения, или не садился бы на коня, убив всадника. Когда же день склонился к вечеру, послышались громкие звуки трубы, подававшей условный знак к отступлению; высоко развевавшееся на воздухе знамя Дионисия было уничтожено, в Дунай введены были транспортные суда, и войско стало переправляться на другую сторону. Причиной была молва, разнесшаяся в римском лагере и встревожившая военачальника, что пэонийцы на другой день ожидают к себе значительное вспомогательное войско. Вследствие этого-то слуха, возникшего не совсем без основания, Андроник после счастливого окончания сражения тотчас же выступил оттуда.

Так побеждены были пэонийцы. Царь, услышав об этой блистательной победе, в радости и восторге приносит благодарение Богу и, желая {201} известить жителей царственного города о столь радостном событии, тотчас же посылает грамоты, громко провозглашающие победу. А через несколько дней и сам с торжеством вступает в столицу, идя в триумфе от восточных ворот, которыми входили в Акрополь. Предположив совершить по этому случаю блистательный триумф как по случаю величайшего торжества и решительной победы, он приказал заготовить все для триумфального шествия в самом великолепном виде. И точно, всюду развешены были дорогие ткани, обшитые порфирой и испещренные золотом, и граждане, словно ниспадающий с высоты поток, со всех сторон стеклись на эту церемонию, покинув площади, дома, храмы, фабрики и все вообще места обширного города. Не было недостатка при этом торжестве и в отряде пленных: многие из них проходили в триумфе, занимая собой зрителей и возвышая великолепие процессии. Общее удивление возбуждали и самые подмостки, устроенные вдоль по обеим сторонам улицы, по которой должен был проходить триумф, и возвышавшиеся в два и три этажа, равно как и крыши, наполненные чрезвычайным множеством свесившихся зрителей. Когда наступило время проходить и самому императору, впереди его ехала серебреная, вызолоченная колесница, запряженная конями, белыми как хлопья снега, а на ней стояла икона Богоматери, непобедимой защитницы и неодолимой соратницы царя. И не трещала ось под этой колесницею, потому что {202} она везла не мнимую девственницу богиню Минерву*, но истинную Деву, паче слова Слово по слову родшую. Затем следовали знаменитые царские родственники, сенаторы, занимавшие государственные должности, и лица, славные своими достоинствами и почтенные особенным царским благоволением. Наконец ехал сам император, сидя на гордом коне, во всей славе и величии, облеченный во все царские украшения. А подле него ехал и виновник триумфа Контостефан, которого прославляли за победу, ублажали за счастливый бой. Вступив в великий храм и перед всем народом воздав хвалу Господу, царь отсюда направил шествие во дворец и затем, чтобы дать себе отдых после чрезмерного напряжения, стал забавляться конскими скачками.