Одиночное плавание - Николай Андреевич Черкашин

рыжая Аэлита, приехавшая из Львова в Северодар не иначе как в поисках женихов, вовсе неспроста заглядывает ему в глаза и так легко соглашается на прогулку в сопки. Жаль, что она живет в общежитии… Но при ярком солнечном свете - даром, третий час ночи - Дмитрий так и не посмел обнять её, хотя в безлюдном лабиринте из валунов и скал они были совершенно одни. Под ногами мягко пружинил сухой мох; метелки диковинной- ну чем не марсианской?! - сиренево-фиолетовой травы… Голицын слушал и не слушал торопливые речи Аэлиты обо всем и ни о чем, отвечал ей, а сам дразнил себя мыслью, что завтра, изнывая от качки в тесной рубке второго отсека, будет вспоминать эту прогулку и есть себя поедом за нерешительность, за робость…

В розовых ушках Аэлиты поблескивали клипсы в виде золотых крылышек… Смешная девчонка. Пересыпает свою речь - для солидности, что ли? - нелепыми словами: «разумеется, несомненно», «со всей определенной вероятностью», «категорически положительно»… Интересно, где она их набралась!

Взобравшись на плоскую прибрежную сопку, они увидели вдруг оранжевую альпинистскую палатку, разбитую под боком одутловатого валуна. Полог был откинут. Подойдя поближе, Голицын с изумлением разглядел в капюшоне мешка лицо спящего командира. Абатуров спал здоровым, крепким сном. «Будто пшеницу продал!» - говаривала в таких случаях бабушка Дмитрия.

Похохатывали, радуясь добыче, чайки, похлопывал палаточным пологом верховой ветер, солнце подбиралось к щеке спящего…

Голицын понял; это тоже прощание с берегом- палатка над морем и последние сладкие земные сны; это тоже будет грезиться под водой…

Стараясь не шуметь, он увел Аэлиту подальше. Она проводила его до ворот гавани и даже вызвалась писать письма. Пришлось попросить у дежурного по контрольно-пропускному пункту клочок бумажки и ручку, нацарапать застывшим «шариком» адрес.

4.

Жизнь - плохой церемониймейстер. Убеждался в этом много раз. И сегодня тоже. Где оно, элегическое прощание с берегом, с Родиной, с возлюбленной? Где возвышенные раздумья и тонкие переживания? Идет погрузка продуктов - коробки, ящики, пакеты, банки, мешки… Поберегись!

Квитанции, накладные, ярлыки, этикетки…

Взмыленный помощник сам взывает о помощи:

- Алексей Сергеич, где же ваш народный контроль?! Расставляем «народных контролеров» и комсомольских «прожектористов» так, чтобы каждое звено живого конвейера - пирс - борт - ограждение рубки - центральный пост - трюм центрального поста - провизионка - находилось под строгим хозяйским оком. Я спускаюсь в центральный пост, пролезаю в кормовую часть отсека и вдруг вижу, как Еремеев за спиной штурмана перебрасывает в переборочный лаз банку со сгущенкой. В смежном отсеке её бесшумно ловят чьи-то руки.

Еремеев заметил мой взгляд, улыбнулся и спокойно перекинул очередную банку через плечо. Я никогда не видел, как люди воруют, и всегда думал, что застигнутые на месте преступления, они дрожат и теряются… Меня взбесили и эта улыбка, и эта уверенность в своей безнаказанности.

- Еремеев! Снимаю вас с погрузки! Марш в свой отсек!

Он не сразу, все так же улыбаясь, перелез через комингс, и я сам захлопнул за ним переборочную дверь. Сгоряча не рассчитал усилия, и тяжёлый литой кругляк громко звякнул. Через секунду опущенный мной рычаг кремальеры приподнялся, дверь отворилась, и в проем лаза просунулась еремеевская голова.

- Товарищ капитан-лейтенант, у нас, на подводном флоте, переборками так не хлопают.

Это дерзкое, хотя и справедливое, выступление явно было рассчитано на новый взрыв. Шутка ли - старшина публично делает замечание офицеру. Все притихли - что-то сейчас будет! Но ничего не было. Не знаю, насколько ледяным получилось у меня «спокойствие», но я ответил как можно сдержаннее:

- Хорошо, Еремеев, я это учту.

Переборочная дверь бесшумно закрылась.

5.

Вначале было слово. И слово было «корабль».

- Корабль к бою и походу приготовить!

Лодка медленно оживала, отходила от стояночной спячки. Включены гирокомпасы, прогреты дизели, провернуты гребные валы. Боцман измерил осадку кормы и носа. Уже невмоготу ждать последнего сигнала…

Серая теплая пасмурь. У зарядовой станции пестрая стайка притихших жен. Они просочились в гавань самовольно и потому держатся поодаль от чёрных «Волг» провожающего начальства. Жен приглашают лишь на встречу корабля, видимо памятуя «долгие проводы, лишние слезы». Женщины, разбившись на группки, высматривают на рубке и корпусе родные лица: видит ли, что пришла? помашет ли рукой?

Адмирал разрешил офицерам и мичманам подойти к женам.

Ирина Марфина пришла на пирс с покрасневшими глазами, подавленная и предстоящей разлукой, и жутковатым видом рыбоящерного корабля, в утробе которого должен жить теперь муж.

- Принесла? - спросил Костя после первых объятий. Вместо ответа она сунула ему пару мичманских погон.

В одном из них была зашита сотенная бумажка.

- Я тебе «королевского мохеру» привезу, - пообещал Костя, морщась от неблагозвучного иностранного словца.- А ещё у них там, говорят, золото больно дешевое…

Марфин достал из-за пазухи бумажку со схемой, как пройти к самым дешевым лавкам в том заморском городе, где могла побывать лодка.

- За морем телушка - полушка… - грустно усмехнулась Ирина. - Сам-то хоть вернись, добытчик…

Они поспешно расцеловались, потому что за спиной стоял старпом и уже в третий раз грозно повторял:

- Команде - строиться!

Построились на торпедном пирсе вдоль корпуса лодки. Адмирал наскоро обошел фронт, пожимая руки. Короткое напутствие:

- Товарищи подводники! Сегодня вы уходите в океан для охраны безопасности нашей Родины! Помните об этом всегда. Ждем вас со щитом. Семь футов вам под киль!

- Команде вниз!

…Последние объятия. Прощальный шепот, быстрый и страстный, как нечаянная молитва. Руки, вскинутые па погоны…

- Окончить прощание! - командует старпом нарочито ледяным голосом. Лед смиряет боль. - Всем вниз!

Юная жена лейтенанта Симакова припала к мужу, и поцелуй их никак не прерывается.

Старпом молча стоит рядом - ждет.

Жена Мартопляса стоит в одиночестве - мужа отозвал флагманский механик. Башилов подошел к ней и хотел сказать что-нибудь бодрое, веселое, но осекся. На него смотрели невидящие глаза, а лицо - как гипсовая маска, на которой застыло только одно - боль разлуки…

Подводники, подталкивая друг друга, ринулись с пирса на трап, с трапа - на корпус, с корпуса - в овальную дверь рубки, в круглый зев входной шахты… Офицеры спускаются последними. Перед тем как скрыться за стальной дверцей, Костя Марфин оглянулся, чтобы получше запомнить статную фигурку Ирины поодаль от стайки офицерских жен, запомнить город, нависший над гаванью, белые языки не сползшего со скал снега…

Я стоял на мостике и старался не глядеть в сторону горы Вестник. Я знал, что оттуда на меня сейчас смотрят, ощущал на себе