Вид на рай - Ингвар Амбьёрнсен

Телефонный звонок раздражает. Но звонок в дверь еще хуже. «Динг-донг дружок», — называла мама этот звук. Я хотел бы знать, что было дружеского в этом динг-донг! В нем скрывалась угроза. Будто звонили по покойнику.

Я притаился мышкой, напрягся до предела. Вероятно, ошибка. Или детвора со своими дурацкими играми.

Снова позвонили. Теперь уже настойчиво. Я вскрикнул от испуга, правда беззвучно, и зажал ладонями уши. Настолько сильно, что думал, барабанные перепонки лопнут или глаза выскочат. Юмор висельника! Я даже представил себе как наяву, будто глазное яблоко катится по комнате и прямо попадает в висящее над умывальником зеркало, с этаким треском. Расслабься, Эллинг! Глубоко вдохни и выдохни. Я так и сделал и одновременно на цыпочках стал красться в прихожую. Трудно оказалось необычайно! Вдыхать и выдыхать, словно насос, и двигаться на пальчиках… почти невозможно. Но я справился, подошел таким манером к входной двери.

Кто это, Эллинг? Стоят внизу у парадной двери или за твоей дверью? Согласно правилам внутреннего распорядка дверь подъезда следовало закрывать, но я знал, что некоторые жильцы игнорировали это правило. Я наклонился и посмотрел в дверной глазок, который вмонтировали по моей просьбе.

Лицо Эриксена из социальной конторы выглядело, словно в цирке. Клоун настоящий! Круглое и раздутое лицо, рот, нос и глаза, будто разрисованный под цвет мяса шар. Существовали такого цвета шары? Мысль о том, что можно было бы купить мясного цвета шар, развеселила меня на минутку, я зашатался и прислонился к дверному косяку.

Эриксен из социальной конторы начал своим голосом давить на меня. «Эллинг, дорогой, открой же, это только я, Эриксен из социальной конторы».

Когда люди говорят сами о себе «только», я сразу же настраиваюсь скептически. Тут что-то почти всегда не то, не отвечает действительности. Кроме того, было нечто вкрадчивое в его голосе, оно-то и позволяло думать, что все как раз было наоборот. Эриксен не был суровым человеком, не был жестоким, да и раболепным его точно не назовешь. Но теперь он юлил. Он даже мое имя сумел выговорить на особый лад, как если бы это было обвинение или мольба о помощи. Что, собственно, происходило в этом человеке? Сначала звонил по телефону, теперь стоял перед моей дверью. Я пришел к выводу, что у него есть нечто на сердце, что касалось так или иначе непосредственно меня. Или он только думал, что касалось меня. Совершенно очевидно, что он не перепутал телефонный номер и не перепутал дверь, определенно — ему нужен я и никто другой. Я считаю быстро до 24 и открываю дверь. Моя улыбка, настороженная, спряталась в левом уголке рта, я немного потянул ее вниз, когда оказался лицом к лицу с ним… я знал, так улыбаются. Я обратил внимание однажды на эту улыбку одного французского актера в фильме, только вот имя его забыл. Это была улыбка, никакого сомнения. В то же время она сигнализировала некую твердость духа. Дружеский кивок окружению, но вроде бы владелец улыбки пребывает не совсем здесь. И одновременно: уйма цинизма и высокомерия. Хорошая улыбка, превосходная улыбка для такого человека, как Эриксен из социальной конторы… улыбка мужчины, привыкшего хранить собственное достоинство в любых ситуациях, даже когда все распадается на части.

Он был не один. Я почувствовал, будто меня ударили хлыстом по лицу. Я понял, что произнесенное посетителем слово «только» можно было понимать различно. На основе униженно-просительного тона я выбрал сначала следующее объяснение: он дал мне понять, что он не представлял собой ничего особенного (совершенно верная мысль, полностью с ней согласен). «Это только Эриксен из социальной конторы». Ничего симпатичного, нечто в этом духе. Но слово можно было понимать еще иначе. Скажем, что он был только один — это я воспринял как само собой разумеющееся. Это только он, Эриксен из социальной конторы. Никто другой, Эриксен из социальной конторы и — баста!

Прекрасно. То, что он сказал, было подлой ложью. Мои интерпретации остались интерпретациями. Эриксен из социальной конторы стоял и обманывал меня перед моей собственной дверью, на пороге моей квартиры. Рядом с ним стоял мужчина, внешность которого была мне знакома. Я знал, что его зовут Ларсен и что он жил на первом этаже в подъезде «А». И только. Словом никогда с ним не обмолвился. Мама всегда называла его «Ларсен с первого этажа», и еще я знал, что он выполнял какие-то работы в нашем блоке, но какие? Мне было безразлично. У меня была своя, как я сказал, жизнь. Но теперь он стоял передо мной и рассматривал меня вместе с Эриксеном из социальной конторы.

Мы перебросились несколькими словами, далеко не безобидными. Ничего серьезного, но некоторое несогласие возникло. Они во что бы то ни стало хотели знать — не помешают ли они мне, если они сейчас войдут ко мне. Я отвечал правду, что, дескать, помешают. Я — человек дела, занятый по горло и, кроме того, вспотел, нужно помыться. Я сказал им как на духу. Но они не реагировали. Вроде бы не слышали. Эриксен предложил отложить принятие душа на полчаса, что я воспринял как непростительное вмешательство в мою частную жизнь и решительно отказался. «Простите, — сказал я, — откладывать что-либо не в моих правилах, я — человек действия… вот у мамы была такая слабинка, в результате многое пострадало, не сделано, но я… я с годами выработал свой стиль жизни и не собираюсь его изменять». Я, конечно, не стал бы распинаться в этаком духе и со всеми подробностями, если бы не этот Ларсен с первого этажа. Он сказал, будто я веду себя неприлично. На это я ответил, что всегда имеются известные пределы всему, что человек в свободной стране не обязан выслушивать стоящего перед его дверью чужого человека. Тут Эриксен из социальной конторы протянул руку. Хотел как бы коснуться меня. Положить руку на мое плечо? Я не любил фамильярности в поведении людей. Я отступил назад, и они не преминули этим воспользоваться и последовали тотчас за мной. Вот так случилось, что они неожиданно и совершенно непрошено оказались в моей прихожей.

Теперь у меня были две возможности. Я мог применить физическую силу и вытолкать их за дверь. Или… мог играть роль хозяина. Они оскорбили меня, так. Они переступили мои владения, так. С другой стороны, ни Эриксен из социальной конторы, ни Ларсен с первого этажа, несмотря ни на что, не были заядлыми бандитами калибра Арне Моланда. Если встречу их сейчас кулаками, я, без сомнения, проиграю битву. Кроме того, я боялся, что они подумают, будто я нападаю на них, хочу причинить им вред, нанести так или иначе ущерб, хотя я действовал бы исключительно в интересах защиты собственной персоны. И это было очевидно, слепой только мог не заметить. Они не желали заметить? Или случайно не обратили внимания?

Итак, роль хозяина.

Но не просто любого хозяина. Я не хотел быть вашим покорным слугой, хозяином, которого принудили к гостеприимству и к слащавым улыбкам. Не угодливый покорный бармен, исполненный страха перед богачом из Аризоны, раболепно стирающий пыль с его сапог и подающий ему бесплатно виски самого высшего сорта. Я был любезным хозяином, к которому нежданно-негаданно нагрянули гости. Не совсем удачный визит, многое нужно предпринять именно в этот день, но делаешь, что в твоих силах, стараешься… Я резко изменил тактику… я объяснил, что слишком много всего накопилось за последнее время, оно требовало немедленного разрешения и… кроме того, проблемы со сном. Я не просил извинения за устную перепалку у дверного порога, я просто-напросто повернул дело в другую сторону, что явно произвело положительное впечатление на моих «гостей». Я понял это по косым взглядам, которыми они обменялись, когда я таким самым обычным способом сердечно приветствовал их.

Я понимал также интуитивно, что они ожидают теперь приглашения войти в комнату. Ну, что ж. Я пригласил. Только сделал так, чтобы войти первым. Могли ведь возникнуть некоторые сложности, да, даже неприятности. Дверь в комнату Ригемур, например, была полуприкрыта, ее нужно было любой ценой закрыть, притом самым что ни на есть незаметным образом. В той позиции, в которой мы сейчас находились, «мостика» не было видно. Но если мы расположимся на диване (что не исключено, а вернее, определенно), тогда чудо моего архитектурного искусства окажется доступным для обозрения. Теперь, после всего случившегося, я вижу, что вел себя тогда с предельной хитростью. Но также и со смелостью, в общем-то не характерной для меня. Вероятно, потому что ситуация была неординарной. Каждую секунду гости-посетители могли разоблачить меня и обвинить в том, что я был соглядатай. Значит, оставались считанные минуты для принятия необходимых срочных мер. Я вежливо попросил их занять места на диване, а сам стал пятиться к стене. И пока они двигались к указанному месту назначения, я проскользнул вдоль стены и достиг двери в комнату Ригемур. Проскользнул, на мой взгляд, естественно и непринужденно, был убежден, что проведенная операция прошла успешно… они не заметили, как я потянул и закрыл позади себя дверь. Они подошли к дивану, перед которым стоял стол, и остановились, как вкопанные. На столе лежали альбомы с вырезками, а на диване — кипы газет, предположительно с фотографиями Гру Харлем Брундтланн; я не успел их просмотреть. Что делать? Надо выбирать. Допустимы два варианта. Можно рассмеяться добродушно, «признаться», что обожаю спорт, читаю все газеты, хочу быть всегда в курсе дела относительно наших футболистов в командах Люн и Волеренга. Второй вариант — ничего не объяснять. Подумал несколько секунд и… предпочел второй. Я не интересовался на самом деле спортом, мои же господа-гости, без сомнения, не только обожали футбол, но отлично разбирались в таблицах, цифрах, результатах, поэтому я легко мог попасть впросак. Кроме того, в это время года в газетах печатали не так много материала о футболе. Хотя газеты, конечно, лежали фактически с начала августа.