Наркомпуть Ф. Дзержинский - Самуил Зархий

Видимо, инженеру понравилась смелая мысль и он стал вслух ее развивать.

— Набросать аршинный слой снега, утрамбовать, облить водой. Часа через два, когда накрепко замерзнет, насыпать второй слой снега, снова утрамбовать, залить и так далее. При сибирских морозах может очень здорово получиться. Обязательно попробуем, Феликс Эдмундович.

— Если мы решили испытать, — подвел итоги нарком, — то я завтра же договорюсь об этом с сибирским продкомиссаром Калмановичем. Пусть даст указание. А на Алтайской линии поручим дело начальнику Барнаульского линейного отдела. Телеграмму с такой рекомендацией подготовьте за моей подписью.

Когда инженер ушел, нарком обратился к Грунину:

— В Сиббюро ЦК я договорился об издании «Сибирского гудка» и уже состоялось решение. Идейное руководство газетой поручено Емельяну Ярославскому. А вы подберите редактора и сотрудников, договоритесь с типографией. Хорошо бы первый номер выпустить первого февраля. Я возлагаю на «Сибирский гудок» большие надежды.

Оставшись один, нарком взял из портсигара папиросу, закурил и прилег на диван. Но папироса не успокаивала возбужденные нервы.

«Надо закончить начатое письмо в ЦК, — думал он, — особо подчеркнуть, что Сибирь нуждается в свежих партийных силах. Без них не всколыхнуть массы железнодорожников. Здесь нет такого партийного аппарата, который подхватил бы задание Центра и сразу передал бы вниз — на дороги, узлы, станции, в мастерские… Сибирь крайне нуждается в подкреплении сильными, стойкими работниками. Здесь я воочию убедился, как обездолена такими людьми провинция и как насыщена Москва… Я не уеду отсюда, пока дело не наладится. Напишу в Центральный Комитет, попрошу — не отзывать меня из Сибири без крайней надобности…»

Но вот в деловые соображения ворвалась давно беспокоившая его мысль: «Уже две недели, как не писал домой, и Зося, конечно, очень волнуется. Ей же не легче от того, что мне некогда даже думать о себе и своих. Ей, естественно, хочется знать, как я чувствую себя, как идут дела, мне порученные, чем я живу… Мне тоже хочется с ней поделиться… Нечего откладывать. Сейчас же сяду за письмо. Свободного от дел времени у меня никогда не будет…»

Феликс Эдмундович присел к маленькому столику у окна. После коротенького вступления он сразу же перешел к описанию своей теперешней деятельности, которая поглотила его целиком и без остатка:

«…Здесь работы очень много, и идет она с большим трудом. Она не дает тех результатов, которых мы ожидали и к которым я стремлюсь. Чувствую, что там, в Москве, не могут быть нами довольны. Но работа здесь была так запущена, что для того, чтобы наладить все, нужно более продолжительное время, а Республика ожидать так долго не может».

Дзержинский рассказывал жене, с каким огромным напряжением приходится им вести борьбу за вывоз хлеба из Сибири, и как еще далеко до победного конца.

«Итак, — продолжал он, — работаем мрачные, напрягая все силы, чтобы устоять и чтобы преодолеть все новые трудности. Конечно, вина наша — НКПС. Мы не предвидели, не обратили внимания месяца 3–4 тому назад. Правда, сюда приезжал Емшанов, но ничего здесь не сделал. Я чувствую на него огромную обиду».

С огорчением подумал Феликс Эдмундович о Емшанове, своем первом заместителе. Как это он, опытный железнодорожник, бывший нарком мог проявить такую беззаботность и легкомыслие. Лишь теперь я убедился, какой это тонкий и чувствительный механизм — транспорт, как перебои в одном каком-либо звене немедленно отражаются на работе другого. Чтобы правильно руководить, нужно очень много знать и уметь.

Испытывая искреннее чувство неудовлетворенности самим собой, своей деятельностью наркома, он написал такие жестокие по отношению к себе слова:

«Я вижу, что для того, чтобы быть комиссаром путей сообщения, недостаточно хороших намерений. Лишь сейчас, зимой, я ясно понимаю, что летом нужно готовиться к зиме. А летом я был еще желторотым, а мои помощники не умели предвидеть».

Обрисовывая обстановку, в которой ему приходилось работать, Феликс Эдмундович, ничего не утаивая, делился с женой:

«Видишь — невеселое у меня настроение… Я чувствую себя утомленным, хотя в сравнении с Москвой у меня работы меньше».

Мелькнула мысль: «Нужно ли было писать о „невеселом настроении“? С другой стороны, почему не поделиться с близким человеком? Нервы у меня действительно перенапряжены — мой характер не позволяет им отдыхать. Но ведь я держусь только нервами и тем более важно держать их в узде, собрать всю волю в кулак, ведь самое трудное еще впереди.

Ничего, силы воли у меня хватит, а моя воля — победить. И мы несомненно победим. Положение, хоть и медленно, но все же неуклонно улучшается».

Твердой верой в конечный успех экспедиции были проникнуты последние строки его письма:

«Я здесь нужен, и хотя не видно непосредственных результатов, но мы проводим большую работу, и она даст свои результаты, она приостановила развал, она начинает сплачивать усилия всех в одном направлении и дает уверенность, что трудности будут преодолены. Это меня поддерживает и придает силы, несмотря ни на что…»

В первых числах февраля на тупиковых путях станции Омск снова появился поезд наркома. В Новониколаевске у Дзержинского еще было много нерешенных дел, но как он мог там оставаться, если управление Сибирского округа по-прежнему бездействовало, не выполняло его указаний и даже не отвечало на запросы экспедиции. Положение становилось нетерпимым.

Пришлось вернуться в Омск. Здесь, убедившись, что округ не в состоянии оперативно руководить линией, Дзержинский вынужден был разослать на важнейшие пункты своих уполномоченных.

Читая их телеграфные донесения о развале на станциях и в депо, предоставленных самим себе, нарком гневно думал: «Саботажники сидят в управлении округа. Что с ними делать? Разогнать бы их всех, — мелькнула мысль, но тут же ее сменила другая — нельзя, конечно, этого делать, ведь тогда совсем некому будет руководить линейными отделами. Как же быть?..»

Во время этих томительных размышлений вошел Беленький и сообщил, что пришло трое врачей, причем один из них известный в Сибири профессор.

— Врачи? — удивился Дзержинский. — Мне совсем не до них сейчас. А по какому делу?

Беленький неопределенно пожал плечами. Дверь открылась, и вошли врачи.

«Даже не подождали моего согласия», — неприятно поразился нарком. Но все же он вежливо ответил на их приветствие и пригласил садиться.

— Слушаю вас, — обратился он к ним.