Совок (СИ) - Агарев Вадим

Быстро собравшись, я решил, что отпускать ситуацию на самотек и оставлять инициативу пузырящейся мадам Левенштейн было бы слишком опасно. Последствия могли вылиться в ее непредсказуемую агрессию. Едва дожевав, я быстро наполнил ее рюмку водкой, а софьин фужер вином. И только потом налил нам с ее папенькой коньяку в бокалы.

- За вас, уважаемая Пана Борисовна! За ваш проницательный ум и за ваш кулинарный талант! Сонечка мне очень много про вас рассказывала и я рад безмерно, что мы с вами наконец-то подружились! Ваше здоровье, дражайшая Пана Борисовна! – я стремительно протянул свой бокал через стол и чокнулся с рюмкой оторопевшей женщины.

Софья с энтузиазмом меня поддержала и тоже выпалила свою порцию дифирамбов в сторону родственницы. И только профессор, не понимая происходящего, с видом австралийского страуса, но никак не доктора наук, крутил головой и поочередно оглядывал странно суетящихся сотрапезников.

- Ты где его взяла? – мадам Левенштейн по-пролетарски пренебрегла закуской после того, как профессионально, одним глотком намахнула сорокоградусной. – Я тебя спрашиваю, Сонька, ты кого привела в дом? Кто он такой, этот прощелыга?! – не убавляя голоса, поинтересовалась она и вперила свой жгучий взгляд в расстроенную племянницу.

- Я вовсе не прощелыга, тетя Пана! – отчаянно, вместо Софьи пустился я в оправдания, не стесняясь фамильярности, но и не соглашаясь с этой мегерой, – Я, как раз, наоборот! Я милиционер! И милиционер, прошу заметить, наш, советский! А еще я комсомолец и, можно сказать, приличный человек! - последнее я постарался произнести с наибольшей убедительностью, так как сам в свои слова верил не очень.

- Что здесь происходит, черт возьми? – отморозился вдруг Лев Борисович, – Пана, почему ты так напустилась на молодого человека, и почему он прощелыга?! Изволь сейчас же объясниться, Пана!

Запалив беломорину и тем немного успокоившись, тетка Софы обстоятельно пересказала изложенную мною версию всего вивисекционного ритуала еврейских крестин. От моей трактовки определения крестного отца по иудейской процедуре она не отклонилась ни на йоту. Глаза возмущенной женщины сверкали так же, как и ее папироска во время нервных затяжек.

Профессор Лишневский ржал как конь. Со слезами и всхлипываниями. Его дочь ему вторила. Сначала нервно подхихикивая и неуверенно поглядывая на тетку. А потом также в полный голос, и уже не обращая ни на кого внимания. Наверное, реакция папеньки приоткрыла ей глаза относительно нелепости описываемого церемониала. Мадам Левенштейн оскорбилась поведением родни. Судорожно натыкав свою папиросину в пепельницу, она стремительно выскочила из-за стола. Родственников это не остановило, а вот я поднялся следом. Нам холокоста, который наоборот, не надо! Особенно, со стороны обиженных иудеек. Нам нужен мир во всем мире. Уж я-то знал, что еврейские женщины, когда они всерьез осерчают и назначат тебя причиной своей обиды, это не просто волнительно, это еще и очень грустно. К счастью, тетка кинулась не на выход, а всего лишь на кухню. Это кратно облегчало задачу. Пошел на кухню и я, правда, не так быстро. Шел долго. Хорошие квартиры в этом доме, большие.

Тетя Пана стояла у плиты и, пытаясь добыть огонь, одну за другой ломала спички, нервно шоркая ими об коробок. Слова, которыми она дополняла свои действия, с нормативной лексикой не соотносились никак. Я за такие слова обычно составлял административные протоколы на пьяных люмпенов, как за мелкое хулиганство. Благоразумно не став делать Пане Борисовне никаких замечаний, я молча забрал из ее руки коробок и высек желаемое. Она, должно быть машинально, крутнула на плите ручку. Благодаря нашим совместным действиям конфорка загорелась синим пламенем.

- Чайник? – дружелюбно спросил я, нависнув над чересчур темпераментной тетенькой, так болезненно переживающей за традиции своих соплеменников.

После секундного замешательства мадам Левенштейн согласно кивнула. Свалив этим кивком с моей души камень. Миру - мир, всем бабам - счастье!

Больше никто из нас не произнес ни слова. Зато в комнату мы вернулись вместе, превнеся в нее торт и аромат свежезаваренного чая. Пожалуй, что не такого исхода от случившейся эскапады своей родственницы ожидали профессор и его дочь. Они уже отошли от приступа дикого веселья. Маятник их настроения, походу, уже было качнулся в сторону тревоги. Но, завидев нас с Паной Борисовной, не обливающих друг друга кипятком и ругательствами, папенька с дочкой выдохнули и вновь заулыбались. Теперь, самое главное, это следить за своим базаром и в ближайшие полчаса не взбодрить софьину тетку еще чем-либо. Тем, что она опять сочтет за гнусный выпад оголтелого антисемитизма. А потом, со всем нашим уважением поблагодарить хозяев за гостеприимство и подобру-поздорову валить из этого дома.

- Ну спасибо, голубчик! Повеселили вы меня, давно я так не смеялся! – без околичностей выразил мне признательность Лев Борисович. – Это же надо такое придумать! – он помотал головой, по всей вероятности, представив группу товарищей в пейсах и кипах, сидящих вокруг казана и поочередно ныряющих туда ложками за почетным званием еврейского крестного.

- Лева, разве это смешно? С каких это пор, Лева, тебя стали веселить эти оскорбительные антисемитские пошлости? – уже без необузданной ярости, но по-прежнему крайне неодобрительно покачала головой его сестра.

- И таки да, молодой человек, мне очень хочется верить, что ваша выходка, это всего лишь идиотская глупость, а не злой антисемитский умысел! – с суховатой грустью осудила меня Пана Борисовна. Похоже, что в угоду племяннице она готова была уже поступиться принципами и завершить процедуру остракизма по отношению ко мне.

Нет уж, дудки! На такой печальной ноте, да еще с клеймом олигофрена-антисемита я примиряться с мадам Левенштейн никак не желал. Мне еще почти полтора года в университете учиться, в котором ее брат ректором.

- Наговариваете вы на меня, уважаемая Пана Борисовна, грех это! – попер я буром, – Как это я, будучи комсомольцем, то есть членом Ленинского союза молодежи, могу быть антисемитом?! Вы уж меня извините великодушно, но вы сами себе противоречите! Я, Ленин и антисемитизм! Нонсенс! Разве такое возможно?! Так не бывает! – беззастенчиво уровняв себя с генетическим классиком международного терроризма, пустился я в дебри софистики и демагогии. Ленинского братца Сашу, иудейского террориста, помешанного на взрывах русского царя, я благоразумно поминать не стал. Повесили упыря и поделом ему. Нет плохих национальностей, есть выродки из них.

- При чем тут комсомол и уж тем более, причем здесь Ленин, юноша? – устало махнула рукой софьина тетка и вновь потянулась к своим папиросам.

- А при том! Уж вы меня простите, но если бы вы, уважаемая Пана Борисовна, также как и я изучали в университете историю, то вы бы мне сейчас этого вопроса не задали! – постарался я отвлечь тетку от ее удушливой махры.

Профессор после моих слов утробно хрюкнул и отвернулся, а Софья снова вжала голову в плечи.

- Что?!! Что вы сказали, любезный? – мне показалось, что Пану Борисовну прямо сейчас хватит родимчик. – К вашему сведению, милейший, я заведую кафедрой истории КПСС в политехническом институте! Я доктор наук! Исторических наук, чтоб вы знали! – продолжала распаляться остепенённая, но так и не остепенившаяся к своим зрелым годам темпераментная женщина.

- Тогда тем более мне непонятны ваши претензии, дражайшая Пана Борисовна! Даже я, рядовой комсомолец, не являюсь доктором наук, но как любитель истории, знаю, что Владимир Ильич был исконным евреем. Будь я антисемитом, разве бы я пребывал в организации с его именем? Где тут логика?

- А с чего вы взяли, молодой человек, что Ленин еврей по национальности?

Мадам Левенштейн с подозрительным прищуром принялась что-то высматривать в моих глазах. Интересно, служила ли она в НКВД? И, если служила, то кем? Смотрит, будто целится…

- Ну как же, разве вы не знаете, что его дед по материнской линии Сруль Мойшевич Бланк был самым, что ни на есть иудеем. Или я ошибаюсь?