Тридцать ночей на винограднике - Николай Зарудин

- Я страшно счастлива! - сказала она. - Ах, вы ничего не знаете, не знаете...

Она сказала еще - но что? И что я знаю, в конце концов, о Жан-Суа? И при чем тут Овидий? Она счастлива... Да, да, и я тоже. Но этот черный поток... Меня укачивало ленивым сумраком, я уже не понимал слов. Вяло, не сопротивляясь, я погружался в безразличное забытье. Поток затопил весь тоннель, меня снова сносил студеный весенний мрак, опять раздирающим гвалтом орали грачи, и туманная, напитанная водой, снежная мгла полыхала ознобом... "Я люблю вас!" - огненной рекламой зажглось у берега, но мгла потопила слова, все стало ложью - жизнь, тепло, нежность, желанья. Я безвольно опускался ко дну, в холод, усталость, покой. "Русский фатализм!" - крикнул мне Поджигатель, окутанный пламенем, но я исчез в мутной бездне, перестав нуждаться в спасении...

31

Свет пришел неожиданно...

Я шнурую ботинки, голова моя затекает тупой холодящей болью отчаянья. Ничего не случилось. Комната озарена предвечерним солнцем, в окно попрежнему врываются листья, четкая даль, проясненные звуки. Сегодня опять засветит холодная лунная ночь.

Шум жизни так ровен и беззаботен. Так всегда чудится после несчастья. Я выпрямляю спину. Один шнурок остается висеть незавязанным. Я сижу на кровати и смотрю в одну точку. Все ясно. Стена неопровержима. Винсек лежит, задрав ноги, и курит папиросу. Дым ползает над ним голубым драконом, выпрямляется длинными волокнами и медленно тянется к окну. Ничего не случилось особенного. Сейчас, как бывало, по коридору прозвучат голоса, придет Поджигатель, стуча ботинками и добродушно убеждая в чем-то Овидия. Они всегда

возвращаются так: я слышу нарастающий шум голосов, - один спокойный и глуховатый, другой необузданный, прерываемый хохотом... Овидий смеется как девушка, смех его прыгает через какой-то ручей, в гремучем плеске, с камня на камень. Дверь распахнется - их голоса откроются, как окошки на улицу, и сразу все расплывается в теплом гвалте и оживлении, и даже Винсек перестанет криво топорщить брови. Овидий оглушительно хлопнет его по плечу, бросит свою неизменную трость, кинется на кровать, и пропадут холодные стены, хлынет наша Москва, ровно засветит уютная лампочка - веселый вскипающий шум братской молодости... Сейчас Живописец постучит как обычно в дверь, "валяй, валяй" - крикнет ему Винсек, - "заходи!" - и Поджигатель бросится поправлять одеяло на кровати. "Братцы!" - расплывется, хрипло подкашливая, художник, а за ним одно высокое, неожиданное, как восклицанье синицы в опавшем лесу: "Можно?", - и совсем неизвестное, созданное из жизни, смеха и бодрости, войдет, перекинув купальное полотенце через плечо...

Нет. Ничего не будет. Если б можно вернуть все это! Я смотрю в одну точку. Пустая звенящая боль еще затопляет комнату и смывает лучистый воздух окна. Все ясно. Может быть, просто был сон? Винсек непреклонно молчит. Так...

Лампочка вспыхнула неожиданно, мы спали под ее светом около часу. Потом мы вышли, и нас никто не заметил. Да, да, мы проснулись, дверь мышеловки была приоткрыта.

Но почему у нее сразу переменилось лицо? Она шла быстро, посмотрела враждебно, она не позволила даже поправить ей шапочку.

- Забудьте об этой глупой ночи, - сказала она холодно, - вы меня поняли вовсе не так...

Ах да, старичок Фокасьев. Мы встретили его у каменной лестницы. Он передал мне свои бумаги, несколько листиков документов и справок - они в боковом кармане.

- Тут все геройство! Вся жизнь! - восклицал он, поднимая палку. - Как я простоял в тоннелях...

- Нет, нет, я не потеряю, - говорил я, - не беспокойтесь.

Я теперь хорошо знаю, что значит шампанское производство...

Этот свет за окном... боже мой, он разбил последнюю смутность надежд!

Она подобрала юбку.

- Мне нужно вам кое-что сказать. Я не люблю неясности и недоговоренности, - заговорила она, усаживаясь на скамейку. - Кроме того, вы обещали дать мне дружеский совет...

Тупая стена. Молчаливая комната. В масляной краске есть что-то неопровержимое, будничное, холодное, как прожитая жизнь. Теперь, собственно, нечего терять. Это неплохое положение, чего мне волноваться? Я наклоняю голову и снова шнурую ботинок. Круглый скользкий шнурок расплывается жгучим нависающим блеском. Я больше не жду Поджигателя. Я не забуду его расширенных глаз, когда мы встретились в саду на площадке. И он тоже? Ха-ха-ха! Он бормотал, глядя на девушку, и повторял одно и то же:

- Ваш брат не спал всю ночь. Мы искали вас повсюду. Я так беспокоился, поверите ли, я так беспокоился...

Он смотрел с ужасом на ее белую шапочку, перемазанную черными полосами.

- Пустяки! - смеялась она: - Мне было очень весело. Мы караулили вместе с Жан-Суа виноградники.

Опять этот китаец!

Она торопилась. Я не сказал ни слова. Зачем мне было говорить что-либо после разговора у скамейки? Поджигатель сгорбился и так остался стоять, когда мы поднимались по лестнице.

Какой-то заколдованный круг. Мы взошли на верхний этаж, она протянула мне руку.

- До свиданья! - сказала она. - Не сердитесь за мою откровенность. Я думаю, что мы навсегда останемся самыми большими друзьями. Не правда ли? Я всегда буду помнить наш разговор. Я так счастлива, счастлива! - проговорила она, задохнувшись. - Ведь это же в первый раз. И я так тронута вашей любовью к нему... Почему у вас такой странный вид? Дайте, я поцелую вас на память, сказала она быстро.

Она обняла меня за шею крепко-крепко... Кто-то кашлянул сзади. Он появился из двери, когда что-то недоступно-горькое, как юность, подкатило к моему горлу. Ее душистые влажные губы... Она засмеялась, посмотрела прямо ему в глаза, не смутилась и быстро захлопнула дверь. Винсек спускался по лестнице, я стоял на площадке и бессмысленно смотрел ему вслед. Шаг, еще шаг, он дошел уже до второго пролета... Какая нелепость, чушь, ерунда! Я бросился к перилам. Он ничего не видел, он не может ничего подумать, он не имеет никакого права.

- Вы не видели Овидия? - крикнул я ему, перегибаясь вниз.

Так, так... Овидий еще не пришел от китайца. Стало быть, мы караулили вместе. Замечательное совпадение! Но Винсек... Я вижу до сих пор его запрокинутое кверху лицо, рыжее от веснушек, круглоту его глаз с озорной восхищенностью. Все понятно и ясно. Но, быть может, я ошибаюсь? Он лежит на кровати и молчит. Очевидно, он ничего не заметил. Да и не все ли равно? Она любит Овидия с первых же дней их встречи. Как я ошибался!

Стена наступает на меня масляной краской. Блеск ее разоблачает последние остатки нелепого сна. "Дорогая, дорогая! - еще шепчется дальний мрак. - Светлая девочка мира!" Я выпрямляюсь. Ботинок завязан. Ничего не осталось от прошлого.

Глупость, сплошная чушь! Она будет его женой. Никто об этом не знает. Она просила моего совета, и я его дал. Конечно, конечно! Зачем себя спрашивать? Он из поколения. Разве я могу что-либо сказать против одного из пяти? Завтра они встретятся, я знаю их место, славный глухой уголок в кизиловой чаще. Там создается лирика, ха-ха, недаром Овидий с гордостью показывал мне свой лесной кабинет. Он написал там четырнадцать стихотворений. Четырнадцать стихотворений! Мне хочется хохотать над собственной глупостью... А глаза Поджигателя! Тело мое сотрясается от веселья, мне легко и просто, я поднимаюсь с кровати. Пусть все идет своим чередом. Я не скажу ни одного слова.

- Как дела? - спрашиваю я Винсека, потягиваясь и зевая. - Чорт его знает, я проспал до самого вечера.

Он поворачивает голову и смотрит на меня, загадочно щурясь.

- Дела?.. Что сажа бела, - говорит он спокойно и сплевывает на сторону. - Пойди, пообедай, - продолжает он, снисходительно улыбаясь. - У тебя и так всю ряшку стянуло.

- Пустяки! Как Яшников?

- Чего? - он приподнимается и ерошит волосы. - Носится, как оглашенный. Перепиши да перепиши! Они все здесь белены объелись. Понимаешь?

Он рассказывает последние новости и происшествия. Практиканты недовольны совхозом, они жаловались Директору на Веделя: тот заставляет их мыть бочки и выполнять все работы наравне с рядовыми рабочими.

- По-ни-маешь? - повторяет Винсек. - Поднялся такой шухер... "Мы, говорят, в Москву будем жаловаться. Мы - ви-но-де-лы!" К прокурору хотят.

- Ну, а Директор?

- О! - он вскидывает голову. - Он, брат, может... "Ладно, говорит, расследуем. Хотите, говорит, жаловаться? Сейчас позовем Веделя выкладывайте при нем все начисто..." Как это он их шаркнет! "Я шептунов за спиною не слушаю. И у меня в совхозе таких разговоров прошу не разводить. А насчет того, что вы виноделы, так это преждевременно. Повремените!" Взял он их в работу здо-рово!

- Так... Ну, а Эдуард Августович?

- Пришел. Чего ему сделается? Директор при нем все и начал. А он стоит, только кепку надернул, и слушает. Только головой качает. Потеха! "Вы, говорит, виноделы? Вот! - и показывает руки. - Мотыгой копать умеете? Я, говорит, сам горы копал, камни ворочал и сам бочки мыл. Нам барчуков не нужно!" Так и отрезал. "Какие из вас виноделы, если вы бочку порядочно вымыть не умеете?" О, брат, загнал он их всех в бутылку!