Прощай, кукушка - Дмитрий Быков

Или у них шпионаж, или подслушивал. Как же так, ведь инспектор проверял…

— Мне не докладывают.

— Врешь, учитель. Врешь. Однако бууб с тобой, я тебя сейчас не убью. Ты нужный пока. — Он гоготнул. — Одного забрать можешь, да? Ну, ты понял, конечно, кого забрать можешь?

— Я не знаю, о чем ты говоришь, Бааф, — сказал учитель твердо и посмотрел в золотистые варварские глаза.

— Говори как знаешь, ты учитель, не я, что мне учить тебя, — страшной скороговоркой сказал Бааф. — Но ты понял, учитель, да? В город меня возьмешь, понял? Я в город поеду, расскажу всем, как ты нас тут учил хорошо, кормил хорошо… Тебе большой прибыток может быть. Тебя в любую заграницу возьмут. Будешь там всех учить. Тебе так-сяк, все равно бежать. Тут, если война пойдет, жизни не будет. Ты не знаешь, я знаю. У наших пушки есть, люди есть, все соседи помогут. Вам воевать нельзя, вам, если воевать, всем ахма будет, земля гореть будет. Вот и поедешь в заграницу, меня возьмешь. Будешь людям показывать, какой ученый. Я для такое дело буквы выучу, ты понял, учитель?

— Иди учиться, Бааф, — сказал учитель.

— Но ты понял? — повторял Бааф, крючковатым пальцем цепляя его за пуговицу.

— Руки убери, — спокойно сказал учитель.

Бааф помедлил, потом нехотя опустил руки.

— Пока твоя власть, — сказал он. — А как ты, не дай Бог, меня не понял, я тогда тебя, как того молодого, по куску…

На крыльце у столовки две варварские девчонки, смуглые, чудовищно грязные, накладывали многослойный грим: и коробки с тушью, и тюбики помады, и наборы теней были у них той же дикой грязноты. Девчонок употребляло полдеревни, они свободно уходили из колонии и возвращались отъедаться, учитель ничего не мог с ними сделать, да и лучше уж легально, на виду, чем будут с ними ныкаться по огородам… У них был фотоаппарат, подаренный месяц назад французской журналисткой, посетительницей. Седовласая, восторженная левачка, штайнерианка, идиотка. Заглядывала повсюду, повторяла: magnifique! Теперь эти, рисуя себе рожи, снимали друг друга, потом фотографировались вместе, держа указательные пальцы во рту и недвусмысленно посасывая. Смотрели на изображение — на это их хватало, поразительно легко осваивали технику, — ударяли по рукам и кричали: манифик! Это продолжалось, видимо, не первый час и не надоедало.

— Учитель, посмотри! — закричала одна.

— Красивые мы? Хочешь любиться? — закричала другая.

— Манифик! — завизжали они хором.

Учитель направился домой — там было все-таки прохладней, и надо было, если лавочка закрывается, систематизировать документы, а кое-что уничтожить; обучения не вышло, но наблюдения имели смысл. Он прошел мимо пасеки, огородов, полузаросшего детского городка для варварят — детей в колонии не было, родители не пускали, а изгои и разбойники не обзаводились семьями, — и возле мертвого кострища, где еще неделю назад разводили бессмысленный костер дружбы, увидел Арвина.

Имя было не варварское, с ударением на первом слоге, и говорили, что Арвин вообще втерся обманом, но трогать его боялись. Говорили разное. Говорили, что он из тех, древних, кого якобы поработили первые джугаи и держали в повиновении до тех самых пор, пока их не рассеял гнев Господень; от тех, древних, почти никого не осталось, а нынешние варвары были так, жалкое потомство. Говорили, что он из высокогорных, умеющих плавить камни и словом осушать реки. У варваров непонятно было, где ложь, где миф. Арвину могло быть и двадцать, и шестьдесят. Он приходил и уходил, когда хотел. Учитель взял бы его, это решение он принял сразу, ибо только в Арвине мерещилось ему временами человеческое. Арвин ничему не учился, но знал и буквы, и песни. На учителя он глядел сострадательно, но без высокомерия. Иногда он исчезал на месяцы, и учитель беспокоился о нем. Сейчас учитель подсел к нему, чертыхнувшись про себя, — он так и не выучился сидеть на корточках, но разговаривать с Арвином стоя было бы неправильно.

— Арвин, — сказал он. — Я завтра уйду отсюда.

— Знаю, — сказал Арвин, не поднимая глаз.

— Хорошо бы ты ушел со мной.

— Куда? — ровно спросил Арвин.

— В большой город. Я думаю, что здесь нечего больше делать.

— Нечего, — так же ровно сказал Арвин.

— Ты пойдешь со мной?

— Куда?

— Я же сказал тебе, — терпеливо повторил учитель. — В большой город.

— Ты не пойдешь в город, — сказал Арвин.

— Почему? Ты что-то знаешь?

— Ничего не знаю, — сказал Арвин.

— Ну ладно, как хочешь. Хочешь загадками — давай загадками. Но все-таки пойдем.

Арвин поднялся — гибкий, тощий, грязный, в сложных татуировках, смысла которых не понял никто из заезжих этнографов: абстрактная живопись, не иначе.

— Я один хожу, — сказал он, — ни с кем не хожу.

— И хорошо. В городе тоже будешь ходить один.

— В городе зачем? Я могу здесь один. Кто ходит один — какая разница, где?

Акцент у него был странный, носовой, не варварский.

— А я почему не уйду? — спросил учитель.

— Хочешь — уйдешь, хочешь — не уйдешь, — пожал плечами Арвин и пошел прочь от кострища. Учитель опять ничего не понял, но это был единственный человек в колонии, которого ему интересно было не понимать.

— Постой, — крикнул он. — Скажи, я тебя все спросить хочу… Ты правда из древних?

— Каких древних? — ровно спросил Арвин.

— Из тех, что были до местных.

— Никого не было, — сказал Арвин. — Древних не было. Всегда так было.

— А откуда ты тогда?

— Всегда тут был, — сказал Арвин и пошел дальше.

До ночи учитель разбирался с бумагами, отвлекся только, чтобы похлебать кислого молока. Все-таки кое-что сделано, на книгу хватит. Немногое успел записать от Сууфа, мир праху; побольше набормотал Туут, идиот, но по крайней мере ясна стала космогония — примитивная, традиционная, но с любопытными нюансами вроде богини скуки… Интересней всего были предания о тех, древних, настоящих — но в каждой архаической культуре, как он догадывался, жило представление о настоящих древних, по сравнению с которыми все мы, нынешние, ничто. Это был, скорее всего, результат демагогии вождей, вечно попрекавших варваров былым величием: так родители говорят — мы в ваши годы… Прочее было дрянь, методические наработки в особенности.

Давно упала ночь, и сопел в предбаннике Туут, выставив на коврик перед кроватью ночные туфли — учитель сроду не пользовался ими, но Туут ставил и, случалось, по часу выравнивал, подправлял, подчиняясь лично выдуманному ритуалу; без ритуалов вообще ничего не делалось, но если разбойники на них забивали, то чумоходы выполняли все, бесконечно придумывая новые, затрудняя до невыполнимости простейшие действия. Наконец установил, полюбовался, ушел; исчезло мешающее присутствие. Учителю надо было хоть пять часов в сутки быть одному — записывать, вспоминать, думать при других он так и не научился, а в колонии был на людях с рассвета до полуночи. Шугать Туута было бесполезно — он прокрадывался обратно и клялся, что не заснет, если не закончит установку: тангры, учитель, тангры. Танграми звались злые духи, вселявшиеся в оставленную одежду. Была варварская легенда о самостоятельно гуляющих сапогах.

Перед уходом Туут робко обратился с вопросом — был уверен, что учитель обожает просвещать, и потому, чтобы нравиться, надо как можно больше спрашивать. Видимо, он что-то чувствовал, потому что спрашивал теперь о городе.

— Учитель, а город ночью светлый?

— Светлый, — кивнул учитель, не отрываясь от записей. В городе все придется оцифровывать, местный комп вечно ломался, чинить было некому, — журнал наблюдений он вел от руки, как Крузо.

— А звезды видно? — после паузы спросил Тутт.

— Все видно. Зачем тебе звезды, гадать, что ли?

— Гадать, учитель. А машина ходит?

— Много машин. Иди спать.

— Да, иду. А по проводам ходит?

— И по проводам ходит.

— А по железу ходит?

— И по железу. Спокойной ночи.

— Да, ночи… Ночи, учитель.

— Иди, иди.

Засопел из предбанника почти сразу, засыпал мгновенно, с сознанием исполненного долга. Как же — тангров отвел, туфли установил, вопросы задал.

Как их учить, думал учитель, и надо ли их учить… Ясно, что вся наша методика тут пасует. Жить с ними в их деревнях, как пробовали миссионеры? Бред, народничество. Там они сильней, там торжество их правил очевидней. Перевозить в города? Будет как с девчонками — научатся краситься, фотографироваться, и манифик. Убивать? Но пробовали. Есть единственный путь — он много думал об этом, не позволяя себе, однако, договаривать до конца. Перед ними можно было умереть, это они бы поняли. Смерть была единственным языком, на котором они говорили. Тот, кто умрет перед ними, докажет, что говорил дело. Ценна только вещь, за которую умерли. Это заставит еще не задуматься, но остановиться. Так сказать, встать с корточек. Дальнейшее — дело времени, но вопрос весь в том, кто…