Киевские ведьмы. Выстрел в Опере - Лада Лузина

Ведь здесь, здесь, здесь — в 1894 или -5 году отец ее ребенка еще жив!

И еще неженат! Еще два года, как неженат!

Осознание окатило Машу пожаром.

Она замерла, пытаясь унять дрожь в руках, побороть набросившуюся на нее непреодолимость желания, с криком вскочить из-за стола, забрать у Мира все деньги и бежать-бежать-бежать, ехать туда, где он — жив!

Конечно, сейчас, в 1894 или -5 году, она вряд сможет объяснить Мише Врубелю, как ей удалось забеременеть от него — в 1884-ом… Но он вспомнит ее! Он помнил ее всю жизнь. Он любит ее! Он, по-детски искренний, добрый, бесконечно склонный к самопожертвованию примет ее и с «чужим» ребенком! Он обвенчается с ней во Владимирском.

Потому что здесь…

«Как я не подумала раньше? Здесь…»

Здесь, в 1894 или — 5-ом, она — не Киевица! А, значит, может войти в свой, самый любимый, Самый Прекрасный в мире Владимирский собор, позабыв про свою «нехорошесть», неприкаянность, проклятость…

Позабыв про папу? Про Мира? Нарушив, данное ему обещание? Ведь, будучи не Киевицей, она не сможет его расколдовать, а, будучи с Мишей, не сможет быть с ним.

Забыв про Город? Киев, которому угрожает опасность?

Нет.

Нет…

«Может, потом?»

— Стоп! — с облегчением отогнала искушение она. — Какое жить? Мы же упремся в революцию. А это все, — конец. Киев горел 10 дней, людей убивали на улицах только за то, что у них пенсне на носу. А потом, первая мировая война, вторая мировая, голод 33 года…

— Да, — озадаченно выдохнул Мир. — Я и забыл. Но мы можем уехать в Париж.

— Нет.

В Париж Маша не хотела, и потому достала из ридикюля журнал «Ренессанс», порадовавшись, что его бумажная, стилизованная под ретро обложка, идеально соответствует месту и времени.

Итак: «В Царский сад, с его пышными клумбами…»

Мир замолчал, терпеливо пережидая пока Маша преодолеет статью.

…Наверное, в саду выступал бродячий цирк или зверинец, потому что с Аней и ее сестренкой Рикой (Ириной) произошло страшное приключение. Они попали в загородку с медведем.

В ушах зазвучал протяжный вороний крик. Женский: «Сделайте же что-нибудь!»

— Все по наивысшему разряду! — перекрыл его угодливый тенор. — Лучшие блюда a la carte! Пожалуйте-с, ваше сиятельство, филейчики из дроздов. Прелесть как хороши!

Карамельный лакей смотрел на Мира, с таким обожанием, точно был страстно влюблен в него последние двадцать пять лет.

«Ужас окружающих. Мы дали слово бонне скрыть событие от мамы», — так вспоминала об этом Анна Андреевна.

«Любопытно. Получается, что…»

— Перепела по-генуэзски, извольте-с! И, специально для обворожительнейшей дамы, яйца-кокотт с шампиньоновым пюре. Поистине замечательные!

Дама попыталась отвесить невнятный благодарный кивок и приметила еще одну даму, за столиком поодаль. Дамочка глядела на Машу с прожорливой завистью. Хоть вряд ли прожорливость относилась к шампиньонам, скорее — к несказанно красивому Миру.

«Почему он влюблен в меня?»

— Водка «Шустовская», «Смирновская», «Московская Особая», коньяк «Отборный».

— Помилуйте, я с дамой, — пробасил Мирослав.

— Имеются вина. Заграничные: бордосские, итальянские…

Как-то Л.К. Чуковская заметила: «Киев — вот веселый, ясный город, и старина его нестрашная».

«Да, это так. Но я не любила дореволюционного Киева. Город вульгарных женщин, — призналась Анна Ахматова...

И этим признанием мгновенно настроила Машу против себя.

Ковалева подняла возмущенный взгляд на лакея (тут же ретировавшегося).

«Не любить Киев! Ладно сейчас… Но дореволюционный!»

Обвинила взором яйцам-кокотт (возлежащие на специальной подставке, с выемками в форме яиц и ручкой в форме голоногой богини).

«Она бы еще сказала, Киев — не Питер! Да кто она такая?!»

Отвернулась к окну, и таки нашла там поддержку, в лице, возвышавшегося на горе Института Благородных Девиц.

В меню которого яйца именовались «куриный фрукт», дабы скрыть от благородных воспитанниц неблаговидное происхожденье этого предмета. И в благородных стенах которого девица Анна Горенко никогда не училась, что дало студентке возможность уличить ее в плохом воспитании.

«То же мне, аристократка! Дочь инженера. Курсисточка-недоучка…»

— Расстегайчики с трюфелями-с! Очень недурственные.

Но на «расстегайчиках с трюфелями» Ахматова была прощена:

«Киевский Врубель. Богородица с безумными глазами в Кирилловской церкви. Дни, исполненные такой гармонии, которая, уйдя, так ко мне и не вернулась» — последняя из «киевских» записей Анны Ахматовой.

Маша недоуменно мотнула головой.

«Не любила Киев» не вязалось с «исполненными гармонии днями».

Любовь к Мишиным картинам — с плохим воспитанием.

И в Киевском храме Премудрости Бога,

Припав к Солее, я тебе поклялась…

Киевица отложила журнал.

Пока она переживала свои спорные отношения с будущей Первой поэтессой России, Мир успел окончательно акклиматизироваться в настоящем, перепробовав пять заграничных вин — «Вино Санто», «Лакримо Кристи», «Болгатур», «Мальвадия», «Кахетинское» — и выбрав последнее.

— Не желаете ли, откушать, мадемуазель Ковалева? — встретил он ее взгляд. — После трудов ваших праведных.

Труженица сглотнула слюну.

Стол оккупировало немыслимое количество яств, названия которых Маша, вскормленная картошкой и кашей, обожала лишь по произведениям классиков.

Прямо перед ней сияла стерлядь в серебристой кастрюльке, переложенная трюфелями.

Киевица неуверенно коснулась серебряной вилки.

— Да, кушай, Маш, кушай, куда спешить, время ж все равно стоит! — рассеял ее сомнения Мир. — Кушай и рассказывай, чего надумать изволила.

— Про Лиру больше ни слова… — (Следующие пятнадцать минут Маша молчала, следуя правилу: я нем, пока я ем).— Но ты был прав… — (Расстегайчики выявились немыслимо вкусными!) — Помимо дедушки Эразма Ивановича, служившего в канцелярии генерал-губернатора Бибикова, у Ахматовой куча завязок на Киеве. Здесь ей сделал предложение Николай Гумилев. Здесь, в Киеве, она с ним обвенчалась в церкви Николая Марликийского. В Киеве жила ее родная тетка, и множество кузин. В Киев, после развода с мужем — отцом Анны, переехала жить ее мать. И жила здесь достаточно долгое время, с той самой дочерью Ией, которая родилась в Киеве зимой 1894-го… точнее, этой самой зимой, — кивнула она на окно.

На заколоченный, зимний фонтан «Иван» опустился черный ворон.

— А еще этой самой зимой… — Ковалева с тревогой смотрела на зиму, помеченную черной точкой, — в Киеве, любимый брат Анны Андрей заболел дифтеритом. Тогда это была опасная болезнь, он чудом избежал смерти. А когда вырос, женился на одной из киевских кузин.