Артур и Джордж - Джулиан Барнс

— Соседний столбец? — Джордж переводит взгляд на два дюйма влево. «ПРОПАВШАЯ ДАМА-ХИРУРГ» — гласил заголовок. И ниже: «НИКАКИХ ИЗВЕСТИЙ О МИСС ХИКМЕН».

— Прочтите вслух, — сказал мистер Мийк.

— «Никаких известий касательно исчезновения мисс Софи Фрэнсис Хикман, хирурга Королевской бесплатной больницы, еще не поступало…»

Мийк заставил Джорджа дочесть ему всю заметку до конца. И слушал внимательно, вздыхая, покачивая головой и даже иногда затаивая дыхание.

— Но, мистер Мийк, — сказал Джордж затем, — как я могу узнать, сколько здесь правды, учитывая, что они пишут обо мне?

— Вот именно.

— Но даже так… — Взгляд Джорджа как магнит притянул его собственный столбец. — Даже так. «Обвиняемый, как указывает его фамилия, человек восточного происхождения». Звучит будто я китаец.

— Обещаю вам, мистер Идалджи, если они хоть раз скажут, что вы китаец, я побеседую с редактором.

В следующий понедельник Джорджа забрали из Стаффорда назад в Кэннок. На этот раз толпа на пути в суд выглядела еще более буйной. Мужчины бежали по сторонам кеба, подпрыгивали, заглядывая внутрь; некоторые стучали по дверцам и размахивали в воздухе палками. Джордж встревожился, но сопровождавшие его констебли вели себя так, будто ничего особенного не происходило.

На этот раз в суде присутствовал капитан Энсон. Джордж сразу же заметил подтянутую властную фигуру, свирепо глядящую на него. Судьи объявили, что ввиду серьезности обвинения требуются три отдельных поручительства; отец Джорджа не был уверен, что сумеет обеспечить столько. Поэтому судьи назначили следующее рассмотрение на тот же день в Пенкридже неделю спустя.

В Пенкридже судьи уточнили условия залога. Поручительства требовались следующие: 200 фунтов от Джорджа, по 100 фунтов от его отца и матери и еще 100 фунтов от третьего лица. Но это были уже четыре поручительства, а не три, которые они назвали в Кэнноке. Джордж счел это темной загадкой. Не дожидаясь совета мистера Мийка, он встал сам.

— Я не хочу залога, — сказал он. — У меня есть несколько предложений, но я предпочту не вносить залога.

Тогда процедура вынесения обвинения была назначена на следующий четверг, 3 сентября, в Кэнноке. Во вторник его посетил мистер Мийк с плохой новостью:

— Добавлено еще одно обвинение — угроза убить сержанта Робинсона в Хеднесфорде, застрелив его.

— Они нашли ружье рядом с моими сапогами на лугу? — недоверчиво спросил Джордж. — Застрелив его? Застрелив сержанта Робинсона? Я никогда в жизни не прикасался ни к какому ружью. Никогда, насколько мне известно, не видел сержанта Робинсона. Мистер Мийк, они посходили с ума? Что, ну, что это означает?

— Что это означает? — повторил мистер Мийк, словно вспышка его клиента была спокойным взвешенным вопросом. — Это означает, что судьи готовы начать процесс. Как ни слабы улики, они теперь вряд ли закроют дело.

Позднее Джордж сидел на своей кровати в больничном крыле. Недоумение все еще грызло его точно болезнь. Как могли они так поступить с ним? Как могли они подумать такое? Как могли они начать верить в такое? Ощущение гнева было Джорджу настолько внове, что он не знал, на кого обратить этот гнев — на Кэмпбелла, Парсонса, Энсона, полицейского солиситора, судей? Ну, для начала сойдут судьи. Мийк сказал, что они готовы начать процесс — так, будто у них нет умственных способностей, так, словно они куклы-бибабо или заводные автоматы. Но, с другой стороны, полицейские судьи — что они, собственно, такое? Их вряд ли даже можно признать полноправными членами юридической профессии. Почти все они — просто самодовольные дилетанты, облеченные маленькой кратковременной властью.

Он ощутил радостное возбуждение от этих слов, но тут же и стыд за собственную вспышку. Вот почему гнев — грех: он ведет к неправде. Полицейские судьи в Кэнноке, несомненно, не лучше и не хуже других полицейских судей повсюду; и ему не приходило на память ни единое их слово, которое он мог бы честно отвергнуть. И чем больше он думал о них, тем больше к нему возвращалось его собственное профессиональное «Я». Недоумение ослабело в колющее разочарование, а затем перешло в смирившуюся практичность. Безусловно, куда лучше, что его дело передано в более высокий суд. Адвокаты и более внушительная обстановка необходимы для вынесения справедливого оправдания и справедливых порицаний. Полицейский суд Кэннока совершенно для этого не подходил. Ну, во-первых, он был лишь немногим больше их классной комнаты дома. Даже нормальной скамьи для подсудимых нет. Задержанный вынужден сидеть на стуле посреди судебного помещения.

Вот на этот стул его и усадили утром 3 сентября; он чувствовал, как за ним наблюдают со всех четырех сторон, и не знал, придает ли ему такая позиция вид прилежного ученика в классе или выставленного напоказ отпетого тупицы. Инспектор Кэмпбелл давал показания довольно долго, но практически не отклонялся от того, что говорил раньше. Первое из новых полицейских обвинений произнес констебль Купер, который описал, как в часы после обнаружения искалеченного животного он получил сапог обвиняемого с по-особому стоптанным каблуком. Он сравнил его с отпечатками следов на лугу, где был обнаружен пони, а также со следами вблизи от деревянного пешеходного мостика по соседству с домом священника. Он вжал каблук сапога мистера Идалджи в сырую землю и, подняв сапог, увидел, что отпечатки совпадают.

Затем сержант Парсонс подтвердил, что был поставлен во главе двадцати специальных констеблей, призванных для преследования шайки, калечащей животных. Он рассказал, как при обыске спальни мистера Идалджи обнаружил футляр с четырьмя бритвами. Одна из них была влажной, с бурыми пятнами и двумя-тремя волосками, прилипшими к лезвию. Сержант указал на это отцу мистера Идалджи, который начал большим пальцем вытирать лезвие.

— Это неправда! — закричал священник, вскакивая на ноги.

— Вы не должны перебивать, — сказал инспектор Кэмпбелл прежде, чем полицейские судьи успели отозваться.

Сержант Парсонс продолжал свои показания и описал момент, когда арестованный был помещен в арестантскую на Ньютон-стрит в Бирмингеме. Мистер Идалджи повернулся к нему и сказал: «Полагаю, тут не обошлось без мистера Локстона. Ну, я с ним поквитаюсь».

На следующее утро бирмингемская «Дейли газетт» напечатала о Джордже:

Ему 28 лет, но выглядит он моложе. На нем был помятый костюм в черно-белую клетку, и трудно найти сходство с типичным солиситором в его смуглом лице с выпуклыми темными глазами, выпяченным ртом и маленьким округлым подбородком. Его внешность сугубо восточная в полной невозмутимости — никакого выражения чувств не вырвалось у него, если не считать легкой улыбочки, пока развертывалась поразительная история обвинения. Его престарелый индус-отец и седая англичанка-мать присутствовали в суде и следили за процедурой с вызывающим жалость напряжением.

— Мне двадцать восемь лет, но выгляжу я моложе, — заметил он мистеру Мийку. — Возможно, это объясняется тем, что мне двадцать семь. Моя мать не англичанка, она шотландка. Мой отец не индус.

— Я предостерегал вас против чтения газет.

— Но он не индус.

— Для «Газетт» это особой разницы не составляет.

— Но, мистер Мийк, что, если бы я назвал вас уэльсцем?

— Я бы не счел вас неточным, так как в моей матери течет уэльская кровь.

— Ну а ирландцем?

Мистер Мийк улыбнулся ему, нисколько не обиженно, и даже, пожалуй, приобрел легкое сходство с ирландцем.

— Ну а французом?

— А вот тут, сэр, вы заходите слишком далеко. Тут вы меня провоцируете.

— И я невозмутим, — продолжал Джордж, снова глядя на «Газетт». — Но ведь это же хорошо? Разве типичному солиситору не положено быть невозмутимым? И тем не менее я не типичный солиситор. Я типично восточен, что бы это ни означало. Каков бы я ни был, я типичен, верно? Если я легко возбудим, то все равно буду типично восточным, верно?

— Невозмутимый — это хорошо, мистер Идалджи. И во всяком случае, они не назвали вас непроницаемым или коварным.

— А это что означало бы?

— О, полным дьявольской подлой хитрости. Мы предпочитаем избегать «дьявольских» и «дьяволоподобных». Невозмутимость защита примет.

Джордж улыбнулся своему солиситору.

— Приношу мои извинения, мистер Мийк. И благодарю вас за ваш здравый смысл. Боюсь, мне его потребуется очень много.

На второй день разбирательства показания давал Уильям Грейторекс, четырнадцатилетний ученик уолсоллской школы. В суде были зачитаны многочисленные письма с его подписью. Он отрицал свое авторство и то, что хоть что-то вообще о них знал, и даже доказал, что находился на острове Мэн, когда были отправлены два из них. Он сказал, что обычно садится на этот поезд из Хеднесфорда в Уолсолл, где учится. Другие мальчики, которые часто ездят с ним, это Вествуд Стэнли, сын известного агента шахтеров; Куибелл, сын хеднесфордского приходского священника; Пейдж, Гаррисон и Фарридей. Имена всех этих мальчиков упоминались в только что прочитанных письмах.