Окончательный диагноз - Джеймс Уайт

– Извините, Морредет. Я говорю о вас вместо того, чтобы говорить о себе. О чем вам рассказать для начала?

Кельгианка успокоилась, но шерсть ее так и осталась стоять торчком. Она сказала:

– Расскажи мне про эпизоды твоей болезни, о которых пока не успел или не хочешь рассказывать Медалонту и другим врачам из-за того, что тебе стыдно или неловко. Может, твой рассказ отвлечет меня от грустных мыслей. Можешь рассказать?

– Могу, – кивнул Хьюлитт. – Только не ждите ничего увлекательного и эротичного. В то время я жил на Земле у бабушки и дедушки, где не было пушистого зверька, с которым я мог бы играть. Тогда в моей жизни многое меня шокировало. У кельгиан бывает половое созревание?

– Бывает, – буркнула Морредет. – А ты что думал, мы половозрелыми рождаемся?

– Во время периода полового созревания многое может шокировать, – продолжал Хьюлитт, сочтя вопрос кельгианки риторическим, – даже совершенно нормальных, здоровых людей.

– В таком случае расскажи подробно о том, какой ты испытал шок и как заболел, – сказала Морредет. – Если не можешь рассказать ничего поинтереснее.

«Ведь мог же выбрать не такую интимную тему», – мысленно выругал себя Хьюлитт, поражаясь полному отсутствию растерянности. Может быть, дело было в том, что его собеседница принадлежала к другому виду, может быть, в понимании Хьюлитта разговор с пациенткой-кельгианкой ничем не отличался от пересказа симптомов мельфианину Медалонту или медсестре-худларианке. Вот только любопытство Морредет было сильнее и не носило врачебного свойства.

Хьюлитт рассказывал кельгианке о том, как он перестал заниматься дома за компьютером и поступил в колледж, где все занимались в группах и, кроме того, поодиночке и командами выступали в спортивных соревнованиях. В спорте дела у него шли хорошо, а это давало преимущества в завоевании сердец девушек, благоволивших к атлетам. Морредет прервала рассказ Хьюлитта.

– Что-то я не пойму, – сказала кельгианка, – ты на это жалуешься или этим хвастаешься?

– Жалуюсь, – ответил Хьюлитт, и голос его прозвучал громче, в нем зазвенела давно забытая злость. – Потому, что я утратил все преимущества. Ничего не происходило. Ничего не получалось. Даже тогда, когда меня неудержимо влекло к какой-нибудь девушке, а ее, как мне казалось, ко мне, заканчивалось все крайне неудовлетворительно, горько и больно.

– Но может быть, тебя сильнее влекло к кому-то или чему-то другому? Может быть, тебя влекло к девушке, которую не влекло к тебе? Или ты воспылал еще более сильными чувствами к одному из этих пушистых зверьков?

– Нет! – тихо воскликнул Хьюлитт, оглянулся на тех, кто спал в своих кроватях, и шепотом добавил:

– Да за кого вы меня, черт возьми, принимаете?

– За очень больного землянина, – без запинки ответила Морредет. – Разве ты не потому здесь?

– Да не был я настолько болен, и не в этом смысле, – запротестовал Хьюлитт и против воли рассмеялся. – Судя по тому, что говорили врачи в университете, я был совершенно здоров. Они говорили, что я – в физическом плане – просто совершенство. Они прокрутили меня через тысячу разных, в том числе и довольно гадких, тестов и заявили, что не находят у меня ни анатомических, ни гормональных отклонений, которые могли бы препятствовать процессу семяизвержения. И еще врачи говорили, будто бы я каким-то непонятным им бессознательным или волевым способом в самый критический момент производил сдерживание эякуляции. Резкое прерывание извержения спермы вызывало сильную боль и неприятные ощущения в области половых органов, продолжавшиеся до тех пор, покуда сперма не всасывалась. Врачи тогда решили, что это у меня на почве какой-то глубоко запрятанной детской травмы, которая проявлялась в приступах стеснительности такой силы, что это отражалось на физическом уровне.

– А что такое «стеснительность»? – поинтересовалась Морредет. – Мой транслятор не передает кельгианского значения этого слова.

Если существо всегда говорило только правду, нечего было и ждать, что оно поймет, что такое стеснительность. Объяснять такому существу, что такое стеснительность, – это все равно что объяснять слепому, что такое цвет, но все же Хьюлитт решил попробовать.

– Стеснительность, – сказал он, – это психологическая преграда на пути к социальной активности. Это нематериальная стена, мешающая человеку сказать или сделать то, что ему нестерпимо хочется сказать или сделать. Стеснительность обусловливается эмоциональными причинами, как правило, непонятостью, ранимостью или трусостью. Среди землян стеснительность является обычным явлением в течение всего периода полового созревания – во время первых социальных контактов между противоположными полами.

– Вот странно! – удивленно проговорила Морредет. – На Кельгии чувства, испытываемые особью одного пола к особи другого, скрыть невозможно. Если один испытывает очень сильные чувства, но ему не отвечают взаимностью, первый может либо упорствовать в своих попытках до тех пор, пока чувство не станет взаимным, либо может направить свои усилия на другой предмет. Самые упрямые, как правило, становятся самыми лучшими брачными партнерами. А нельзя ли было тебя вылечить психологическими методами, чтобы твоя стеснительность пропала и не мешала тебе успешно совокупляться?

– Нет. – Хьюлитт обреченно покачал головой. Вот тут он впервые увидел, как замерла шерсть кельгианки, но только на миг, после чего разволновалась еще сильнее прежнего. Морредет промолвила:

– Прости. Наверное, это тебя очень огорчает.

– Да, – честно признался Хьюлитт.

– Наверное, Старший врач сумеет тебе помочь, – добавила Морредет, пытаясь соединить честность с утешением. – Если Медалонт не сумеет вылечить тебя, для него это будет личное оскорбление. Как бы серьезно ни было заболевание или травма, считается, что в Главном Госпитале Сектора могут вылечить всех. Ну или почти всех.

Хьюлитт смотрел на шерсть собеседницы, сейчас напоминавшую лужицу ртути. Он сказал:

– У Старшего врача есть моя история болезни, но до сих пор он ни словом не обмолвился о моем недобровольном безбрачии. Может быть, как и университетские психологи, он полагает, что все дело в моей психике. Пусть я и не вступаю в близкий контакт с женщиной, но со мной все в полном порядке.

В общем, когда стало ясно, что от психолога никакого толку, – продолжал Хьюлитт, искоса поглядывая на разбушевавшуюся шерсть Морредет, – он решил, что это я упрямлюсь и отказываюсь реагировать на все его старания в области психотерапии. Мне было сказано, что жить без контактов с женщинами, к чему я, вероятно, втайне стремлюсь, трудно, но можно. Так жили в прошлом многие уважаемые люди и при этом внесли богатый вклад в философию и другие науки. Многие писатели и учителя человечества подвергали себя добровольному безбрачию. Некоторые сублимировали сексуальную активность научной деятельностью.