Таинственный возлюбленный - Сеймур Джулия

Однажды, пытаясь успокоить расплакавшегося брата, которого она в честь славного Сида назвала Родриго[51], Клаудиа вдруг вспомнила про забавных кроликов Педро. И смуглое лицо широкоплечего мальчика на миг заслонило призрачный облик брата. И вновь в ее ушах зазвучал ломающийся мальчишеский голос: «Если я тебе когда-нибудь понадоблюсь — только позови! Я сделаю для тебя все на свете». Где он сейчас, этот Педро Серпьес, которому уже никогда не выполнить своего обещания? Но Клаудиа не позволила себе заплакать — отныне она может надеяться только на себя.

Но мимолетное воспоминание о Педро все-таки пробило брешь в столь старательно возводимой внутренней обороне Клаудии: оно вернуло ей забытую полудетскую мечту о другом юноше, который скакал когда-то наперерез волку, а теперь, как шептались вокруг, распоряжался в королевской постели, как в своей. Разумеется, Клаудиа не верила ни одному плохому слову, что порой говорили о нем в кругу сестер. Мануэль оставался для нее сказочным принцем, но робкий, тягучий ручеек чувства, почти заглохшего под горными снегами, неожиданно вы-шел из берегов. Засыпая, она теперь представляла себе не только родителей и Родриго, но и стройного всадника в роскошном костюме, который спрыгивал с лошади и протягивал к ней руки. Это, как скоро после определенных событий поняла Клаудия, взрослело ее тело. И она, в отличие от остальных, не стала бояться его, она наслаждалась им, лелеяла его, летом купала в истоках Арьежа, зимой натирала снегом и любила, как единственное, что ей оставалось любить. Ей и в голову не могло прийти, что настоятельница, настраиваемая постоянными наушничаниями монахинь да и сама видевшая опасные настроения девочки, следит за каждым ее действием и ждет только удобного момента, чтобы прекратить столь чудовищное богохульство.

По пятницам, обычно вечером, мать Памфила приглашала Клаудиу к себе и дружески беседовала с ней об успехах в языках, соблюдении постов и выполнении послушаний. И на сей раз девочка вошла в покои настоятельницы, чуть более живые, чем остальные помещения монастыря, сразу же, как закончилась вечерняя служба. Памфила быстрым взглядом окинула вытянувшуюся фигурку, чьи уже девичьи бедра и тугую грудь не скрывало даже просторное одеяние, но спокойно спросила, протягивая руку для поцелуя:

— Ну, каковы твои победы за эту неделю, сестра Анна?

Клаудиа смиренно поцеловала руку и тут обострившимися вместе с расцветом тела чувствами вдруг вспомнила этот забытый запах, шедший от выхоленных пальцев — от них все еще пахло долгой дорогой до церкви с книгой в руках, золотой пылью, рассказами Челестино… И она забылась.

— Вы, наверное, получаете известия от падре, вашего брата, амма?

Лицо настоятельницы превратилось в маску. Девочка не только не смела спрашивать об этом, она давно уже должна была забыть этот маленький приморский городок!

— Если я их и получаю, то они никоим образом не касаются тебя, сестра Анна. Да и кого они могут касаться? Бедной маленькой сироты Клаудии де Гризальва? Так ее нет. Монастырской послушницы Анны? Так для мира нет и ее — она существует только для святого Франциска. Разве ты не знаешь, что тебя ждет постриг? Кстати, я давно собиралась поговорить с тобой об этом. Твое примерное поведение и благочестие дают мне возможность сократить срок твоего послушания. Зачем обязательно ждать, когда пройдет четыре года? Думаю, что после Рождества ты будешь окончательно готова посвятить себя Господу полностью. Но, — Памфила белым пальцем с алмазным перстнем едва не коснулась груди Клаудии, — я вижу, нам предстоит еще серьезная борьба с дьяволом. Твой дух высок, но тело еще не побеждено. Разве ты никогда не слышала об экстазе, о тяжких умерщвлениях плоти, о стонах из келий, о проступающей сквозь платье крови? — Клаудиа, побледнев, только опустила глаза. — Значит, скоро узнаешь.

Так Клаудиа оказалась в самой отдаленной части монастыря, небольшой часовне на самом краю его владений. Густой лес скрывал неотапливаемую часовню и со стороны главного здания, и со стороны дороги к недалекой французской границе. Поначалу девочка даже обрадовалась своему уединению — здесь ничто не отвлекало Клаудиу от игры ее воображения, а холодные ночи и душные дни молодой организм переносил достаточно легко. Через высокие окна она часами могла смотреть на таинственную, но так хорошо знакомую ей жизнь леса, вдыхая чистый, всегда пахнувший снегом воздух. Могла спать, когда захочется, закутавшись в шерстяной плащ и свернувшись калачиком на полу, могла мечтать и первое время могла даже заниматься латынью, ибо ей оставили латинские книги. А самое главное — она имела возможность познавать себя, пускаясь в отчаянные путешествия по бездонным лабиринтам души и чувств. Мать Памфила совершила ошибку, предоставив Клаудии эту отсрочку в несколько недель, ибо когда она появилась в часовне с тонкой плетью в рукаве рясы, перед ней стоял уже не ребенок, тоскующий о доме, но существо, уверенное в том, что сумеет сыграть свою партию с этим миром.

— Я вижу, ты здесь бездельничаешь, маленькая тварь! — И острый хвост плетки оставил на гладкой щеке девочки алый рубец. — На колени! Я научу тебя любить Господа!

Клаудиа от неожиданности и в самом деле упала на колени, но уже в следующий момент получила резкую пощечину. Ахда! Она же забыла поцеловать руку настоятельницы…

Выйдя от затворницы, мать Памфила улыбалась, и это не было улыбкой получившего наслаждение садиста или впавшего в экстаз церковника. Нет, она была, в общем, доброй женщиной и улыбалась только тому, что план ее выполняется успешно, что девочка оказалась именно тем материалом, из которых лепятся истинные святые. Кроме того, судя по последнему письму брата, об отце ее так ничего и не слышно… А то, что пришлось поднять на малышку руку, беспокоило ее мало — без этого невозможно. Пусть знает, что с ней здесь никто не будет особо церемониться. И мать Памфила, вполне довольная собой, направилась в трапезную.

Клаудиа же еще долго стояла на том месте, где настиг ее удар, и смотрела, как капает кровь из рассеченной щеки на каменные плиты часовни. Гордость не позволяла ей плакать, а открытость начавшейся борьбы, как она полудогадалась-полупоняла, только упрощала ее действия. В тот же вечер у нее отняли все книги, кроме молитвенника, и вместо полноценной еды стали приносить лишь специально непропеченный хлеб, гнилую фасоль и воду. Плащ отобрали тоже.

И, может быть, настоятельница, в конце концов, добилась бы своего после нескольких месяцев таких истязаний, ибо Клаудиа, поначалу мужественно встретившая новую полосу своей жизни, спустя пару недель начала предаваться таким бурным фантастическим грезам, которые легко могли завести ее в объятия настоящей одержимости. Она разговаривала с отцом, помогала матери, воспитывала брата, уже не в мечтах, бродя по часовне то подметала незримым веником пол, то мыла несуществующую посуду… Девочка сначала придумала это лишь для того, чтобы греться, но опасная власть такого «театра для себя» скоро поглотила ее почти без остатка. И глухими ночами, когда ухали у самых окон совы, и откуда-то с гор слышался далекий рев, Клаудиа опускалась на колени и протягивала руки не к Господу, а к таинственному рыцарю-призраку — Сиду, Мануэлю Годою, который вдруг принял в ее воображении вполне определенные черты молодого генерала с кудрями до плеч.

Неизвестно, чем закончились бы все эти игры, если бы в один из пасмурных дней, когда снег идет понемногу, но безостановочно, ей не забыли принести даже той скудной пищи, которую она теперь получала. Клаудиа подумала, что это из-за непрекращающегося снегопада, и даже обрадовалась, получив возможность длить свой спектакль, не отвлекаясь на приход сестры с кухни. Сегодня она решила дать себе представление «В лавочке у Франсины». Она пришла туда вместе с малышом Родриго, долго выбирала финики и шербет, болтала с сапожником, как вдруг рев в горах, который она слышала уже не однажды, но только ночами, послышался гораздо ближе, чем раньше. Он медленно, но неуклонно нарастал, и в нем уже можно было различить отдельные звуки: грохот и крики.