Человек-землетрясение - Хайнц Конзалик

– Я бы хотел поговорить с господином Чокки-младшим, – сказал Хаферкамп. Поскольку этот звонок был лишь проверкой, он подавил в себе сильное желание позлить дворецкого.

– Господин Чокки уехал, – прогнусавил голос из Эссена.

– А куда?

– Объяснять это не входит в мои обязанности. Кто вы вообще такой?

Хаферкамп, пожав плечами, повесил трубку.

Уехали. Боб и молодой Чокки. В Америке тридцатых годов это бы означало, что под угрозой госбезопасность. Хаферкамп позвонил адвокату доктору Дорлаху. Адвокат не сразу снял трубку.

– Я лежал в ванне, – сказал Дорлах, узнав голос Хаферкампа. – Что случилось? Подо мной уже лужа на ковре.

– Еще многое может пойти ко дну, доктор! – Голос Хаферкампа звучал очень озабоченно. – Боб пропал из Эссена. Получил заключение медицинского светила, что у него нервное истощение…

– Если бы мне не приходилось сейчас мерзнуть в мокром халате, я бы посмеялся… – сказал Дорлах.

– Ко всему прочему еще четыре недели щадящего режима… и вот он пропал! Куда – никто не знает. Забрал вещи у госпожи Чирновской и внес плату за полгода вперед. Я только что говорил с ней. Второй участник – молодой Чокки. Вы его знаете?

– Отца.

– Такой же простофиля, как мы все, позволяющие молодому поколению садиться нам на шею. Он строит империю, а его сын гадит ему в каждом углу. Он наживает себе инфаркт, а плод с собственного дерева – красиво сказано, а, доктор? – готов набить купюрами первое попавшееся, раскрывшееся ему женское лоно! В любом случае… Боб и этот шалопай Чокки находятся в пути. Ваша задача, доктор, выяснить, куда они подались.

– Очень прискорбно.

– Что?

– Что мне еще пятнадцать лет до пенсии. Но семейство Баррайсов доконает меня раньше, это точно. А если я узнаю, где находится молодой господин?

– Тогда я снова пошлю к нему Гельмута Хансена. Сейчас же позвоню ему.

– Вы должны подарить ему красную машину.

– Гельмуту? Почему это?

– Как пожарной команде семьи Баррайсов.

– Похоже, купание в ванне повышает ваше остроумие. – Хаферкамп постукивал карандашом по крышке стола. Доктору Дорлаху это было знакомо, это означало: мозг Хаферкампа заработал. Хотя он вошел в семью благодаря женитьбе, он самый настоящий Баррайс. Вся семья занята только тем, что устраивает друг другу ад на земле. – А как вы думаете – это чисто риторический вопрос, – что они могли бы предпринять?

– Сладкая жизнь на Ривьере, в Южной Италии, в Греции, в Северной Африке, а если уж очень шикарно – в Акапулько или на Багамах.

– У Боба нет денег.

– Зато у Чокки – хоть отбавляй. Поговаривают, что Чокки один и бесконтрольно распоряжается тридцатью миллионами из материнской части наследства. В свои двадцать пять лет он мог бы уже жить на проценты с капитала. Точно так же, как Боб, если он наймет себе хорошего адвоката и подаст иск на свою часть наследства. С помощью разных юридических уловок эмбарго покойного Баррайса можно было бы представить как противоречащее обычаям…

Хаферкамп перестал стучать карандашом:

– Боб уже высказывал что-нибудь в этом роде?

– Пока еще нет. Он не занимался вопросами наследства, пока у него было достаточно денег. Но я опасаюсь, что дружба с Чокки…

– Бога ради, доктор! – Хаферкамп вскочил и протащил телефон через весь стол. – Мы должны выследить Боба! Сейчас это более важно, чем когда-либо. Поезжайте скорее в Эссен и наведите справки. Мы еще надолго запомним этот день. Что у нас, кстати, сегодня?

– Понедельник, пятое мая. – Похоже, купание в ванне действительно привело доктора Дорлаха в веселое расположение духа. – «Май пришел… распускаются листья…» – запел он.

Хаферкамп с грохотом бросил трубку и уставился на обшитый панелями потолок.

«Что же делать? – думал он. – Почему мы стали так беспомощны? Почему новое поколение ускользает от нас? Всегда ли мы были такими нерешительными? Мы вынесли инфляцию после первой мировой войны, дикие двадцатые годы, потом стали „партайгеноссен“, выбрасывали вперед правую руку и маршировали, куда нам указывали – прошли подготовку к войне, вторую мировую… Польша, Франция, Россия, Африка, от Ледовитого океана почти до Нила, мы все время были в строю, пока все не разлетелось вдребезги, и тогда мы поплевали на руки, расчистили руины, восстановили города, мы пробились, а потом вокруг заговорили об экономическом чуде, наши тела и души обросли жиром, мы потягивались и икали от сытости соседям в лицо. Мы с гордостью показывали нашим подросшим наследникам дело своих рук и не понимали, почему молодые стучали себя пальцем по лбу и сочувственно улыбались нам. Может, здесь наша ошибка? В амбициях поколения, которое сначала все превратило в руины, а потом все построило заново? В этой шизофрении нашего века, который сначала сжигает людей напалмом, а потом ждет оваций, когда сожженным дарят мешочек риса? Может, все наше поколение – это одна большая ошибка?»

Хаферкамп сел, неотрывно глядя на телефон. Наследство Баррайсов давило на него, он это чувствовал, но больше всего давил наследник. Боб Баррайс. Плейбой по воспитанию и из принципа. Закоренелый мот и транжира. И кроме того, – это Хаферкамп с ужасом подозревал – Боб Баррайс был психопатом. Безудержный потребитель. Душевнобольной – как продукт сверхозабоченности матери Матильды Баррайс и денег папаши Баррайса. Человек из золотой реторты.

А в итоге: опасный человек!

Тео Хаферкамп позвонил в Аахен. Гельмут Хансен оказался дома, в своей студенческой каморке.

– Приезжай, – усталым голосом произнес Хаферкамп и провел ладонью по глазам. – Боб пропал. Все мы знаем, что это значит…

Меццана – жалкая деревушка в горах к югу от Валлелунджо. Люди, отчаянное мужество которых жить здесь кажется непостижимым, вырубили на горном склоне свои дома, крытые камнем. Над крышами в низкое небо упирается большая круглая вершина Монте-Кристо, напоминающая лысую голову. Солнце выжигает все живое на белых камнях, и тот, кто три дня подряд смотрит на скалу, на четвертый день слепнет. И тем не менее на протяжении веков в Меццане живут около ста двадцати человек – иногда больше, иногда меньше, но всегда свыше ста. Это семьи Бенаджио, ди Лавоньо, Кадамена, Лапарези, Дудуччи, Джованнони, Ферапонте и еще несколько других. А кроме того, больше шестидесяти собак, триста тощих коз, море кур и священник дон Эмилио. Каждый вечер он преклоняет колена в своей маленькой каменной церквушке перед алтарем, вырезанным из корней дерева, и вопрошает Господа: «Почему сотворение мира остановилось в Меццане? Господи, ведь и эти люди – твои дети…» Через Валлелунджо пролегала автострада, ведущая из Палермо в Сиракузы, она приносила на раскаленные улочки дыхание чужого, далекого мира, столь же далекого, как лунный ландшафт. От шоссе ответвлялась узкая грунтовая дорожка и уходила в горы.