Там темно - Мария Николаевна Лебедева

можешь, не можешь. Всюду виделись цитаты из ненаписанного, никогда никому не показанного, точно в голову влезли и подглядели: молчишь ты – скажет кто-то иной. Слова не умеют ждать.

А ещё были те, кто умеет получше: интересно смотреть, невозможно никак повторить. Всё сделали до тебя. Сиди уж, не дёргайся.

Не дёргаться было невыносимо.

Но если привыкнуть, то можно.

Ты пробуешь что-то сказать, так легионы живых и умерших собираются, хмуро глядят, говорят: ты серьёзно, а, Кира? Что ты хочешь нам рассказать? Давай, удиви.

Ну напишешь – короче, вот Кира (только имя изменено).

И чего? Дальше-то чего?

И непонятно ещё, что её так привлекает: само письмо или только мечта о письме?

Нет ответа. Вот-вот, помолчи. Помолчи – за умную сойдёшь.

Несделанное манило миллионом возможных миров, каждый пройденный шаг убивал их один за другим. Всякий путь был хорош, но все вместе они вообще никуда не вели.

Страх ласково стлался у ног, обещал: подожди, и всё будет как надо, твоё от тебя не уйдёт, вот и ты оставайся на месте.

Раньше были попытки вместить свои планы на жизнь в узкий отрезок нормальности – не длящийся слишком уж долго, чтобы за него всё успеть. Раньше время мерилось текстами, теперь же, когда слов не стало, враз застыло.

Мелькает на телефоне напоминалка на утро: буква «а» с буквой «д», увеличенные жирным капсом. Кира пытается завтракать – таблеткой нельзя забивать пустоту – на упаковке с едой написано «йогурт», и этот йогурт, хоть не имеет вкуса (как, впрочем, и всё остальное), глотается как-то с трудом.

Всё нормально. Твоя же вина, что нормальная жизнь вдруг прочувствована как болезнь.

Хруст бумажек, химозный тревожащий запах, позади уже и забыт

детский возраст до 18 лет.

Побочное действие

Со стороны нервной системы: головокружение, слабость, бессонница или сонливость, судороги, тремор, двигательные нарушения, расстройства зрения, галлюцинации, мания, спутанность сознания, ажитация, тревога, деперсонализация, панические атаки, повышенная раздражительность, а также другие проявления психотических реакций (которые могут приводить к самоповреждающему поведению, такому как суицидальные поступки / мысли, а также попытка суицида или удавшийся суицид).

Со стороны пищеварительной системы: тошнота, рвота, сухость слизистой оболочки полости рта, нарушения вкусовых ощущений, снижение аппетита.

Со стороны сердечно-сосудистой системы: ощущение сердцебиения, тахикардия.

Дерматологические реакции: зуд, повышенное потоотделение.

Влияние на способность управлять

собой. Это точно побочки? Выглядят расписанием дня.

Ноут сердито гудит. Кира сидит битый час перед пустым экраном.

Одна из клавиш отпала, и палец левой руки её перестал отыскивать слепо, запинался себе на ходу, в выемку попадал у второго нижнего ряда. Ровный стрекот сменяется тишиной – пальцы заикаются, путаются. Знают наверняка: то, что делают, – зряшное, перевод электронных чернил.

Буквы прыгали. Не потеряй ни одной.

Буквы тайных имён всемогущего древнего бога (и десятка богов послабее), буквы страшных проклятий, новостные буквы несчастий, бытовые дурацкие буквы про счета, еду, интернет – все они рассыпались песчинками, утекали водой, ломались на палочки да кружочки или, может, на 0 да 1.

Исчезает и появляется тонкая вертикальная черта, исчезает и появляется – такая же тонкая линия означается и пропадает между Кириных бровей. Тире-вмятины от зубов уродуют карандаш, для чего-то во рту зажатый. Ресницы бросают на щёку зубчатую длинную тень: по штрихкоду под каждым из глаз, в зрачке видится ISBN.

А вне тела её – ничего. Снова белый молчащий экран.

Кира сидела и вспоминала: какие, какие, какие вообще бывают слова.

Бывают длинные, короткие, бывают всего пара букв. Они где-то определённо были, но не давались рукам, не находились и в голове – не пустой, а забитой сухим и колючим: хлопаньем дверцы машины, движимой картинкой в таком себе качестве, разрезавшим вечер коротким звонком.

Чернота разбегалась, никак не желала послушно укладываться на экран, ускользала под пальцами вёртко.

Ок.

Посмотрела словарь, но там выставляли лишь чистейшие образцы, слоги, пришпиленные на булавки. Нужны были не эти стерильные, важные, гладкие, но те, от которых хотелось…

…хоть бы чего хотелось.

Слова прежде разнились на вкус, отзывались во всём теле, но таких сейчас не было.

Кира смотрит в экран много часов подряд, голова начинает трещать, в голове переполнилась память, нового не загрузить.

Если вместо экрана взять лист, не получается тоже. Даже хуже: что позачеркнула, зияет свежим порезом, тёмным липким красит ладони. Всё мешается: кожа впитывает слова, на листке картография пальцев. Всегда аккуратненький почерк становится вдруг корявым, начинает издевательски танцевать. Кире кажется, что не она движет собственной же рукой, и какое-то время она отстранённо за ней наблюдает, пока вдруг не останавливается и не проглядывает написанное – и это мучительно плохо. Каждое слово приходится не то что вычёркивать – заштриховывать от и до, лишь бы самой никогда не увидеть.

Лист чёрный со всполохами белого. Ни дать ни взять – рябь на телеэкране, поломка антенны, утраченная связь.

В дни, что не заняты были работой-за-которую-платят, Кира пыталась себя развлекать, но получалось не очень, хоть и помогало часам пинать стрелки чуть-чуть побыстрее.

Город же небольшой: хочешь не хочешь, а встретишь. Тот, кто прежде был одногруппник, а теперь – поди разбери, спрашивает: «Ты как?» – и подсказывает сам: «Слышал, работать пошла?», и Кира кивает, и тот заливается, как ей завидует, ведь универ – репетиция жизни, а у Киры сама эта жизнь, она сможет увидеть столько таких типажей, такой материал, хоть вот книгу пиши, и Кира говорит: «Ок» – и смотрит, как он, запинаясь, опять подбирается к ней. Надо принять бы сочувственный вид, чтобы стало ему полегче, но Кира устала делать лицо и просто стояла, ждала, пока он совсем не ушёл.

Были ещё где-то люди. Кира помнила, в какие моменты обычно бывает смешно, и улыбалась шуткам, и вела себя как обычно, хоть постоянно казалось, что всё происходит в каком-то сериале, где сюжет про кого-то другого, а Кира как героиня задвинута на второй план, и не роль даже, амплуа – картинка, картонка, намалёванный наспех фон для кого-нибудь поважнее.

Никто не почуял обмана, не обвинил во лжи. Были какие-то люди, только куда-то все делись. Одной сперва было не очень, после – да вроде нормально, обвыкла, не помнила, как не одной.

Потому перестала совсем выходить, не стала нигде отвечать, и, по идее, должно бы и это болеть, только прочее сделалось вдруг неважным, потому что чего ты ни делай,

гнать их прочь бесполезно, одна мысль враз потянет другую, как в ньютоновской колыбели колошматит с