Проза отчаяния и надежды (сборник) - Джордж Оруэлл

— Я не хотела говорить по дороге, — сказала девушка, — из-за микрофонов. Может быть, их и нет, но все же… Не исключено, что кто-нибудь из этих свиней распознает твой голос. А здесь мы в безопасности.

У него все еще не хватало смелости подойти к ней.

— В безопасности? — повторил он самым глупейшим образом.

— Да. Посмотри на деревья.

Это были ясени — когда-то их спилили, но они пошли от корней снова и теперь вокруг поляны образовали густую маленькую рощу; ствол любого ясеня был не толще руки.

— Здесь негде спрятать микрофон. А потом, я уже бывала здесь…

Ему удалось заставить себя подойти к ней ближе. Девушка стояла перед ним прямо и улыбалась чуть иронически, как будто удивлялась, отчего он медлит. Колокольчики посыпались на землю дождем. Казалось, они упали сами. Он взял ее руку.

— Поверишь ли, — сказал он, — до этой минуты я не знал, какого цвета твои глаза.

Глаза были карие. Светло-карие, с темными ресницами.

— Теперь ты видишь, какой я на самом деле, тебе не противно смотреть на меня?

— Конечно, нет.

— Мне тридцать девять. У меня есть жена, от которой я не могу избавиться, варикозные вены и пять вставных зубов.

— Ну и что? — ответила девушка.

Трудно сказать, кто сделал первый шаг, но в следующую секунду она оказалась в его объятиях. Сначала он не ощутил ничего, кроме полнейшего смятения. Прекрасное юное тело прижималось к нему, его лицо окунулось в волну темных волос, и — да! невероятно — она запрокинула голову, и он целовал ее раскрытые алые губы.

— Милый, единственный, любимый, — прошептала она.

Он увлек ее вниз, на землю, и она не противилась, он мог делать с ней все, что пожелает. Но он не мог думать ни о чем, кроме этого чистого объятия. Он чувствовал лишь смятение и гордость. Происходящее наполняло его радостью, но не было ни малейшего желания физической близости. Все случилось чересчур быстро, ее молодость и красота испугали его, он слишком привык жить без женщины — он не знал, в чем причина. Девушка поднялась и вытащила из своих волос запутавшийся колокольчик. Она села рядом с ним и обняла его рукой за талию.

— Ничего, милый. Нам некуда торопиться. У нас полдня впереди. Правда, отличное место? Я нашла его, когда однажды заблудилась во время турпохода. Если кто-нибудь приблизится, мы услышим его шаги за сто метров.

— Как тебя зовут? — спросил Уинстон.

— Джулия. А твое имя я знаю. Уинстон, Уинстон Смит.

— Как ты узнала?

— Боюсь, милый, что я лучше, чем ты, умею узнавать то, что хочу. Скажи, что ты думал обо мне до того дня, когда я передала тебе записку?

Уинстон не хотел лгать ей. Почему бы не начать объяснение в любви с самого плохого?

— Я ненавидел тебя, — сказал он. — Мне хотелось изнасиловать тебя, а потом убить. Две недели назад я всерьез собирался размозжить тебе голову булыжником. Если хочешь знать, я думал, что ты связана с Полицией Мысли.

Девушка удовлетворенно расхохоталась. Она восприняла это как комплимент, как похвалу ее умению жить двойной жизнью.

— Уж и Полиция Мысли! Неужели ты действительно так думал?

— Ну, может быть, не Полиция Мысли. Но весь твой вид, ведь ты юная, чистая, здоровая, ты понимаешь меня, я думал, что, может быть…

— Ты думал, что я добропорядочный член Партии. Что слова у меня не расходятся с делами. Знамена, демонстрации, лозунги, игры, турпоходы — и все такое. И ты думал, что, будь у меня хоть малейший повод, я донесу на тебя как на преступника мысли и добьюсь, чтобы тебя убили?

— Да, примерно так. Многие молодые девушки такие, ты же знаешь.

— А все вот эта гадость, — сказала Джулия, срывая с себя алый шарф Молодежной Антисексуальной Лиги и швыряя его на ветку.

Прикосновение к собственной талии напомнило ей о чем-то, она порылась в кармане своего комбинезона и вытащила маленькую плитку шоколада. Она разломила ее пополам и одну половинку протянула Уинстону. Еще не взяв его, по запаху Уинстон понял, что это необычный шоколад. Темный, блестящий, он был завернут в серебряную бумагу. Обычный шоколад представлял собой тускло-коричневую рассыпающуюся массу, а по вкусу, если это вообще можно описать, напоминал дым от костра, в котором сжигали мусор. Но когда-то он пробовал такой шоколад, каким его угостила девушка. Уже его запах разбудил в нем какие-то воспоминания, которые он не мог разобрать, но они были сильные и не давали ему покоя.

— Где ты это достала? — спросил Уинстон.

— На черном рынке, — ответила девушка безразличным тоном. — Ты прав. С виду я такая девушка, как ты меня представлял. Я первая в играх. В организации Сыщиков я была командиром отряда. Три вечера в неделю добровольно работаю в Молодежной Антисексуальной Лиге. Сколько часов я потратила, расклеивая их дерьмовые плакаты по всему Лондону! На всех демонстрациях я обязательно несу один конец какого-нибудь транспаранта. Я всегда выгляжу веселой и никогда ни от чего не уклоняюсь. Я считаю, надо всегда кричать вместе с толпой, — только так можно чувствовать себя в безопасности.

Первый кусочек шоколада растаял на языке Уинстона. Вкус был превосходный. А давнее воспоминание все крутилось у него в голове. Оно не давало покоя, но никак не принимало определенной формы, как что-то увиденное краем глаза. Он отогнал его от себя, отбросил прочь как нечто такое, что хотелось забыть.

— Ты так молода, — сказал он. — Лет на десять — пятнадцать моложе меня. Что могло тебя привлечь во мне?

— Твое лицо. Я решила попробовать. Я хорошо угадываю людей, которые откололись от системы. Как только тебя увидела, я поняла, что ты против них.

Под словом них Джулия, как оказалось, подразумевала Партию, прежде всего Внутреннюю Партию, о которой она говорила с такой неприкрытой презрительной ненавистью, что Уинстону становилось не по себе, хотя он и знал, что здесь они в безопасности, если вообще где-нибудь можно быть в безопасности. Его поразил ее грубый язык. Членам Партии не полагалось ругаться нецензурными словами, сам Уинстон очень редко матерился, во всяком случае вслух. Однако Джулия не могла говорить о Партии, не употребляя слов, которые пишут мелом на заборах в глухих переулках. И Уинстону это нравилось. Это просто один из признаков ее мятежа против Партии и всей партийной политики, поэтому ругань казалась естественной и здоровой, как фырканье лошади, нюхающей гнилое сено. Они поднялись и снова побрели сквозь пятна света и тени.