Тридцатая любовь Марины - Владимир Сорокин

– Со мной давно уже все было ясно, – Марина встала, тряхнула опустевшим чайником.

– Плохо, Марина Ивановна, – вздохнул Сергей Николаич и поднял свою стопку, – Твое здоровье.

– Мерси… – она поставила чайник под кран, шумно наполнила.

– Скажи… фууу… – поморщился, выпив, Сергей Николаич, – А почему ты дальше не пошла учиться? В консерваторию?– А мне пальчик раздавили.

– Как?

– В троллейбусе. Дверью.

– Чорт возьми… И что?

– Ничего. Жива пока. Но профнепригодна, –засмеялась Марина, ставя сверкающий и тяжелый чайник на плиту.

– Да, – вздохнул он, – Все не как у людей… судьба-индейка…

– Слушай, пошли туда, – морщась пробормотала Марина, – А то тут накурено…

Чайник остался одиноко посверкивать на плите, голубой ночничок перекочевал в комнату.

Потирая затекшую спину, Сергей Николаич прохаживался, разглядывая висящие на стенах картины. Марина села по-турецки на тахту.

Он надолго остановился перед вариантом рабиневского «Паспорта», потом повернулся к ней:

– Ну вот объясни мне, пожалста, что хорошего в этом?

Марина Перевела взгляд на слабо освещенную .ночником картину:

– Ну… она очень правдивая…

– Правдивая? Что здесь правдивого? Тут злоба голая и больше ничего…

– У него тяжелая судьба…

– У нас у каждого тяжелая судьба! – резко перебил ее Сергей Николаич, засовывая руки в карманы и прохаживаясь по комнате, – Дядя вон мой – Володя. Никакой не художник, не поэт. Столяр обыкновенный. На войну пацаном пошел. Под Киевом обе ноги оторвало. После войны на протезах в техникум поступил, а в сорок восьмом его посадили неизвестно за что. Пять лет отсидел, туберкулез нажил. Потом реабилитировали…

Он помолчал, разглядывая начищенные концы своих ботинок, затем продолжал:

– Ни жены, ни детей. И пенсии-то по-настоящему не нажил. Живет под Подольском, работает сторожем. Тут, казалось бы, любой на весь свет окрысится. А он…

Сергей Николаич повернулся к ней, приложил руку к груди:

– Видела б ты этого человека. У него ни гроша за душой, кроме костылей и нет ничего. А я вот, сколько его ни вижу, – никогда нытья от него не слыхал. Никогда! И чтоб он на судьбу пожаловался?! Такого не было! А эта картина? Он-то щас сам где?

– Рабин? В Америке…

– Вот! В Америке. И наверно уж не под забором умрет, а в теплой кроватке. Так вот когда он эту мазню царапал, он знал, знал, что в Америку подастся! Знал! Стало быть – врал! А ты говоришь – правдивая картина. Ложь! Ложь и злоба. Ну чему она научит? Лжи и злобе. Он-то сам наврал, да и смотался, а ты вот, твое поколение, которое на таком вот говне выросло, теперь и расплачиваетесь!

Он замолчал, раздраженно потирая расрасневшиеся щеки, подошел и сел рядом на край тахты:

– Знаешь, Марина, я человек, в принципе,темный, необразованный.

– Ну, не скромничай…

– А чего скромничать. Правда есть правда. Школа, техникум, армия, институт заочный, завод. Был и рабочим, и мастером, и замначальника цеха и начальником. А щас вот – секретарем парткома избрали. Так что на выставки ходил редко, в измах не силен. Но одно я знаю четко, – вся вот эта зараза никуда не ведет. А вернее ведет – за границу. А тут – все злобой, пьянками и сплетнями кончается. Все ваше дурацкое диссидентство. – Почему дурацкое?

– Потому что дурацкое и есть. Ну что в нем хорошего, вдумайся! Кричать, критиковать, насмехаться? Ты думаешь мы не знаем ничего, а вы нам глаза открыли?

– Нет, я так не думаю, – Марина устало привалилась спиной к стене.

– Пойми, критиковать легче всего. А труднее – дело делать. По-настоящему, по-деловому. Делать дело. А не гадать как спасать Россию…

– Но система-то советская никуда не годится…

– Кто тебе сказал?

– Ну как же… все говорят…

Он насмешливо тряхнул головой:

– Если б она никуда не годилась, нас бы давно уж раздавили. И места б мокрого не осталось.

– Ну, это слишком…

– Не слишком. В самый раз! – отрезал он и крепко положил руку на Маринино вельветовое колено, – Вот что, Марина Ивановна, давай-ка потолкуем по-мужски. Скажи, ты русская?

– Русская.

– Родилась где?

– В Подмосковье.

– В России, стало быть. И живешь в России. В Америку не собираешься мотать?

– Да нет…

– Так. А теперь скажи, ты советских людей любишь?

– Ну, я всех людей люблю…

– Нет, скажи, ты наших любишь? Наших! Понимаешь?! Наших! Любишь?

Марина грустно улыбнулась, вздохнула. Этот крепкий человек в белой рубашке, с неуклюже завязанным галстуком, с широкими грубыми ладонями смотрел своими серо-зелеными, слегка пьяноватыми глазами пристально и требовательно.

Марина невольно перевела взгляд на висящую над столом фотографию: два одинаковых лица с одинаковым выражением смотрели на нее, но как по-разному они смотрели! Одно – далекое, расплывчатое, сероватое, смотрело призрачно и равнодушно, другое – совсем близкое, живое, разгоряченное, с бисеринками пота на лбу упиралось своим упрямым взглядом в ее глаза и каждым мускулом ждало ответа.

– Ну я… – пробормотала Марина, – Я не знаю…

Дальнее лицо смолчало, а у ближнего быстро задвигались упрямые губы:

– А я знаю! Знаю, что люблю! Любил, люблю и буду любить свой народ! Потому что другого народа мне не дано! И Родины другой не дано! Потому что родился здесь, рос, по траве по этой босиком бегал, голодал, мерз, радовался, терял, находил, – все здесь! И человеком стал здесь, и людей понимать научился. Понимать и любить. А вот они! – его палец метнулся в сторону картины. – Они не научились! Хоть и не такими уж дураками уродились! Ни любить, ни понимать! И были чужаками, за что и выперли их из страны к чертовой матери! Ты вот говоришь – правда, правдивая! В том-то и дело, что правда у каждого своя! Они не нашу писали, а свою, свою, западную! А у нас-то она совсем другая! Наша! Понимаешь?

Он сильнее приблизился, оперевшись руками о тахту:

– Понимаешь?

Марина инстинктивно подалась назад от этого яростного напора искренности и здоровья, но прохладная стена не пустила.

Его глаза были совсем близко.

Из них исходила какая-то испепеляющая горячая энергия, от которой, нет, не делалось жутко, наоборот, – Марину охватило чувство понимания, теплоты и участия, она вдруг прониклась симпатией к этому угловатому человеку, стремящемуся во что бы то ни стало поделиться собой, переубедить ее.

Она улыбнулась:

– Я понимаю… но…

– Что – но?

– Но… а может ты ошибаешься?

Он отрицательно покачал головой:

– Я сейчас не от себя говорю. Я могу ошибаться, конечно. А народ ошибаться не может. Триста миллионов ошибаться не могут. А я с тобой от имени народа говорю.

– Но ведь… а как же – тюрьмы, лагеря?

– А что ты хочешь? Весь мир против нас. И внутри и снаружи мерзавцев хватает, которые по-новому жить не хотят.

Он убеждающе раскрыл перед ней свои широкие ладони:

– Ты знаешь, что такого эксперимента в истории еще не было? Не было! Мы первые по этому пути идем, многое не получается. А почему? Да потому что мешают, понимаешь? Старый мир мешает, как может! И сейчас вон особенно – Рейган совсем озверел, прямо к войне готовится. Хотя могу тебе откровенно сказать – никогда они войну не начнут, никогда. Потому что трусы они, боятся нас. И обречены они, это точно. Истерия вся от слабости. А мы – как стена. Нас ничем не остановить, кроме силы. А силу они боятся применить, потому что у всех виллы, кондишены, машины, жратва изысканная, куча развлечений. А у нас-то этого нет ничего. Пока. Потом, когда их не будет, на гонку вооружения тратиться не придется – все будет. Но пока нет. И терять нам, стало быть, нечего. Ясно? Поэтому, если мы. схлестнемся с ними, они проиграют, это точно. А главное, ты пойми, мы – это будущее. Мы – это… как тебе сказать… слов не хватает… вобщем… я вот нутром чувствую, что правда на нашей стороне! Как пить дать!

Он замолчал, вытер со лба пот тыльной стороной ладони.

Голубой свет искрился в его редких мягких волосах, скользил по упрямым скулам, затекал в складки рубашки.

Привалившись к стене, Марина молчала.

В ней происходило что-то важное, она чувствовала это всем существом.

Сумрачная, призрачно освещенная комната казалась нереальной за его широкими плечами. Там, в полутемной мешанине вещей голубоватыми тенями застыло прошлое – разговоры, пьянки, поцелуи, переплетенные тела, ожесточенные споры, вольнодумные мысли, тайные встречи, вера, надежда, любовь и ОН.

Марина напряженно вздохнула:

– Принеси, пожалуйста, спички…

Сергей Николаич встал, пошел на кухню.

Когда они закурили и дым, расслаиваясь, поплыл по комнате, Марина спросила:

– Скажи, а ты веришь в коммунизм?

Прохаживаясь, он серьезно кивнул:

– Верю.

– Серьезно?

– Абсолютно.

– Когда же он наступит?

– Когда не будет капиталистического окружения.

– Но ведь пока-то оно существует…

– Разве что пока.

– Ну а каким ты коммунизм представляешь?